Мы жили в Ташкенте на Каблукова, что тянулась длинной лентой от Пушкинской, куда она выходила в районе Ассакинской, до Энгельса. С двух сторон, словно ручейки в реку, в нее «стекались» небольшие улочки. Тихие, уютные, зеленые, мало чем отличающиеся друг от друга. Они делили Каблукова на определенные отрезки, которые почему-то называли кварталами. На одном из них и стоял наш дом № 13.
С одной стороны, параллельно Каблукова, шла Каракалпакская с известным в городе пивным заводом, откуда под вечер лошадки тянули телеги, груженные бардой, мутная жижа которой просачивалась на мостовую, оставляя специфический запах.
С другой — располагался самый крупный в городе Алайский базар, что было исключительно удобно, потому что туда можно было сбегать по несколько раз в день за любой мелочью: пучком зелени или лука, так называемым «набором», состоявшим из обмотанных ниткой корешков петрушки и сельдерея, кусочка лука-порея и пластинки морковки, который бабушка клала в суп.
Зайти на базар можно было с обеих сторон нашего квартала. Слева, на углу, находился пивбар, собиравший мужчин сомнительного вида. Многие из них были инвалидами разной степени. Встречались несчастные без ног, что сидели на деревянной платформе, снабженной колесиками, а передвигались с помощью «утюгов» — деревяшек, которыми отталкивались от асфальта. Так что в пьяных на нашей улице недостатка не было.
Как-то зимой один из таких товарищей, еле держась на ногах, вломился в наш дом, насмерть испугав бабушку. А когда та сначала стала кричать, а потом слезно просить его покинуть помещение, резонно заметил: «Не хочешь меня видеть – уходи. Тебе здесь было тепло, дай и мне погреться!»
Итак, мы на базаре. Пройдем мимо то ли лавок, то ли каких-то мастерских и окажемся на пятачке, слева от которого в более поздние времена вырос двухэтажный корпус, где внизу были мясные ряды, а наверху молочные, где дебелые немки предлагали покупателям сметану, сливки творог, а заодно и потрясающей вкусноты домашние колбасные изделия и сыр.
Наша семья в течение многих лет пользовались услугами одной из них по имени тетя Катя. Правда, для того чтобы отвариться у нее, надо было появиться около прилавка не позже семи часов утра. Особенно, в воскресенье. Впрочем, я забежала вперед.
В то время, о котором идет речь, мясо висело на крючьях в стоящих вдоль дороги лавках, а творог и сметану продавали торговки, расположившиеся за столиками прямо на улице. Они отрезали от закутанной в марлю прессованной творожной массы маленькие кусочки и подносили покупателям для пробы на конце ножа. Сметану же, зачерпнув из кастрюли, капали желающим на тыльную сторону ладони.
В этой же стороне продавались чисто выскобленные и вымытые, лежащие кверху попками добротные куриные тушки. Рядом — потрошки. Из такого набора (лапки, пупок, печенка, горло, сердечко и крылышки) бабушка нередко варила супчик для нас, детей.
Повернув от пятачка направо, ты попадал в царство ряд лавок-магазинов, где продавали обувь, ткани, галантерею. И все девчонки, живущие окрест базара, периодически проводили там «инспекцию», приглядывая какие-то побрякушки, на которые затем клянчили у родителей деньги.
Не пропустили, конечно, и такую роскошную новинку, как автомат-пульверизатор, что однажды появился на стене парфюмерной лавки. Стоило бросить в него монетку, как тебя, щедро орошала струя дешевого одеколона. Его запах был не очень приятен. Зато сам процесс.…
Идем вперед. А там — царство овощей и фруктов, умопомрачающе пахнущих специй, орехов, сухофруктов, риса…
Торговали всем этим узбеки в ярких полосатых халатах и тюбетейках, обернутых чалмой. Ведь тогда еще многие ходили в национальной одежде. На улице можно было встретить женщину, одетую в чадру – накидку из конского волоса, закрывавшую лицо.
На этом базар заканчивался. Железные ворота голубого цвета с красным орнаментом, что выходили на улицу Энгельса, запирались на ночь. Зачем это делалось – не известно, ибо попасть вовнутрь база со стороны многочисленных прилегающих улочек, естественно, не охраняемых, не составляло никакого труда.
К фруктовым рядам можно было выйти с правой стороны нашего квартала через «цветочный» участок, где ранней весной в тазиках с водой плавали букетики фиалок и анютиных глазок, в апреле-мае в ведрах благоухала сирень, кучковались бульденежи и синели и белели ирисы. Летом появлялись розы и гладиолусы, а осенью — всевозможные виды хризантем, начиная с нежно-фрезовых игольчатых и кончая крупными, мохнатыми, как болонки, белыми японскими.
Говоря об этом великолепии, невольно вспомнила старинную плоскую китайскую вазу необычной формы, стоявшую у нас в столовой на швейной машине, что наполнялась этим разноцветьемвсевозможных хризантеи раз в год, на мамин день рождения, приходящийся на 7 ноября.
Рядом с цветочным миром находился закуток, где торговали своими изделиями «народные умельцы». Чтобы представить себе, что там продавалось, достаточно вспомнить фильм «Операция «Ы».
Такие же пышногрудые русалки и «пейзажи», намалеванные на обратной стороне клеенки, кошки-копилки и другие подобные «произведения искусства».
Однажды кто-то подарил мне из этой «коллекции» гипсовый гриб-мухомор, который обнимал белобородый гном в красной шапочке. Когда копилка наполнилась мелочью, ее пришлось разбить. Иначе достать содержимое не представлялось возможным.
По базару можно мысленно гулять еще долго-долго, вспоминая потрясающие дыни, каких не встретишь ни в каком другом месте, шикарные гранаты, и удивительные янтарные персики, укусив которые непременно запачкаешься обильно текущим из них соком…
Но вернемся снова на Каблукова, где по центру пролегала мостовая, обрамленная по бокам арыками. Чаще всего сухими. Правда, иногда, взявшись неизвестно откуда, по ним текла вода, которая собиралась в небольшой яме, находившейся аккурат наискосок от нашего дома.
Застоявшаяся жидкость с глиной и тиной издавала неприятный запах, который я однажды ощутила едва ли не на вкус, свалившись в эту жижу. Вся облепленная мерзкой слизью, с воем бросилась к бабушке, которая едва не упала в обморок, думая о том, как рассказать о случившемся маме. Но сумела взять себя в руки и побежала греть на керосинке воду, а потом отмывать представшее перед ней чудище в глубоком тазу.
Кстати о тазах. Это с ними, взяв чистую одежду, полотенца, а также мыло с мочалкой (шампуней в ту пору, как известно, не существовало), отправлялись в баню, что находилась за Алайским на улице Широкой. В общем зале (душевые кабинки появились значительно позже) мама выбирала место на каменной длинной плите, обдавала его кипятком, наливала воду в тазы, и начинался процесс мытья, занимавший в общей сложности не менее часа. Затем распарившиеся, а потому укутанные в теплые вещи во избежание простуды, медленно шли домой.
Вот я опять отвлеклась, и снова надо возвращаться туда, где стояли деревянные ворота, ведущие во дворы с небольшими строениями-квартирками и местами общественного пользования в углу, а также фасады старых домов.
Те, что были получше и посолиднее, имели крылечки (некоторые даже углубленные арки) с входными дверьми, называемыми «парадными». Такое парадное было и у нас. Через него можно было войти в коридор, миновав неизвестно зачем существующее пространство (менее метра длиной), заканчивающееся второй дверью и называвшеся тамбуром.
И сейчас, как только слышу слово «тамбур», вспоминаю поставленную там сбоку полку, на которой бабушка хранила огромную банку с потрясающе вкусной маринованной селедкой. По воскресеньям доставалась очередная рыбка, попадавшая на стол в обрамлении лучка – непременная составляющая семейного завтрака вместе с картошкой в мундире и рисовой кашей с изюмом.
Когда все чинно усаживались, отец включал радиолу «Рекорд» и ставил иголку на пластинку с эстрадным концертом.
В который раз Райкин читал «Монолог современного Хлестакова»; Шуров и Рыкунин пели про Машеньку, которую колхоз отправил учиться в столицу, а та, не оправдав доверия, превратилась в стилягу; Миров и Новицкий пели сатирические куплеты, а Клавдия Ивановна грудным голосом выводила: «Веришь – не веришь, стало в поселке темней…»
Как я уже рассказывала в «LOVE STORY», дверь из нашей квартиры выходила в коридор, что принадлежал двум семьям. У каждой было по две смежных комнаты: столовая и спальня. В столовой стоял старинный резной буфет, в котором хранился доставшийся еще от маминых родителей столовый сервиз Кузнецовского завода, а наверху в центре, закрывая зеркало, сидел любимец бабушки – огромный индюк из папье-маше с огромным распушенным хвостом. На полке, соединявшей верх с низом — ажурная дорожка, украшенная вышевкой «ришелье». Нп ней — какие-то чашечки, безделушки.
В углу комнаты стоял самоварный столик с медным подносом, на котором гордо возвышался пузатый «генерал» с полоскательницей, чайницей и еще какими-то прибамбасами.
Были и книжный шкаф, где для моих книжек была выделена нижняя полка, и письменный стол, за которым я делала уроки и умудрилась ножиком изрезать покрывавшую его черную клеенчатую поверхность, что верой и правдой служила еще моей маме в ее бытность школьницей. Самыми громоздкими, после буфета, вещами были кровать и диван, на которых спали бабушка и дедушка.
Так же битком была набита и спальня: кровати для родителей, кроватка для меня; два шкафа, красный зеркальный и белый. Имелся и солидный умывальник – ближайший родственник Мойдодыра. Мраморный, с бачком для воды на задней стенке и спрятанным в тумбочку ведром для слива.
Когда я заболевала, то оставалась надолго в своей кровати. Чтобы мне не было скучно (особых игрушек и кукол не имелось) выдавалась коробка, в которую складывали разноцветные ленты, заплетавшиеся в косички; бумага, цветные карандаши и ножницы. Я плела-расплетала из лент различные узоры, а из бумаги вырезала фигурки, собирали книжки-малышки. В них писала какие-то рассказики, которые затем собственноручно иллюстрировала.
В какой-то момент наступила мода на самодельных куколок из картона. На вырезанной фигурке раскрашивалось лицо и волосы, в целях целомудрия рисовались трусики и маечка, ноги «обувались» в туфельки.
Затем (это могло занять не одну неделю) моделировался гардероб. Из чего только не делали наряды! Из сжатой и гладкой бумаги, на которой прорисовывались, порой интересные фасоны, из фольги, из тонкого картона…
Все наряды аккуратно развешивались в коробке из-под китайского термоса на нитке, протянутую вдоль от одной стенки до другой. Когда новых нарядов накапливалось достаточное количество, на улице происходил публичный показ мод.
Через коридор, тоже в двух комнатах, жили мамины тетя с дядей. Интересно, что у них был примерно тот же набор мебели, только в меньшем количестве. Из не имевшиеся у нас — ширма, отделявшая стоявшую в углу кровать, и железный ящик с ручками, называемый ледником.
Такие сооружения в давние времена имелись во многих семьях, ибо без них тяжело было обойтись в жарком климате. Специальные развозчики поставляли заказчикам куски люда, которым набивались эти ящики, позволявшие сохранять мясные и молочные продукты.
Мне нравилось заходить к ним в гости и рассматривать шикарные цветные картинки, переложенные папиросной бумагой, в толстых с золотым обрезом томах. Это потом я поняла, что держала в руках энциклопедию Брокгауза и Ефрона. Дядя Лева ею очень дорожил, а потому непременно садился рядом и следил за тем, чтобы я не попортила его богатство.
В это время его жена, тетя Феня, которая почему-то всегда ходила в темной одежде, неизменной косынке на голове, куда она «прятала» «украденные» у меня «кучери» для того, чтобы у нее тоже были вьющиеся волосы. На ногах — плотные чулки, надеваемые даже летом, домашние кожаные туфли-чувяки на лосиной подошве, которые она не смимала, ложась отдохнуть днем.
Порой один из их сыновей, Алик, служивший в Керчи, присылал родителям небольшие бочонки с рыбой-иглой, и тогда их столовая наполнялась удивительным запахом дымка копчения смешавшегося с морским бризом.
После нелепой смерти дяди Левы (он погиб от удара электрическим током, включив во время грозы самодельный электрический приемник), к тете Фене приехал с семьей из целинного Кустаная демобилизовавшийся второй сын по имени Абрам. Помню день их приезда и тот момент, когда я решила познакомить свою троюродную сестру Галку с нашими «уличными» девчонками. Считая, что таким образом создам ей имидж сильной и независимой, сказала: «Не трогайте ее, она деревенская! Может так вам надавать!»
Я и не предполагала, что это ей не понравилось, ибо на мою пафосную тираду она никак не отреагировала. Зато отреагировала ее мать, тетя Соня. Упершись руками в бока, она, встретив меня в коридоре, зло произнесла: «Да, конечно, ты городская, а она – деревенская. Можешь с ней не играть». Я просто опешила. Ведь хотела как лучше…
С приездом этой семьи наша спокойная жизнь кончилась. И до того момента, пока мы не перебрались в новый дом, что построили мои родители в районе Ново-Московской, постоянно происходили какие-то стычки. Например, ежеутренняя безмолвная борьба за место на крылечке, куда можно было выставить только один детский стульчик. Словно шла игра под названием: «Кто первый?», в которой участвовали моя бабушка, старавшаяся усадить там сестренку Лялю, и тетя Феня, желавшая оккупировать пятачок для младшей внучки Ларисы.
В совместном пользовании наших семей кроме коридора была и так называемая терраса, нечто мрачное, вымощенное красным, скользким от времени, кирпичом. Темное пространство, ограниченное с трех сторон стенами.
На ней, выходящей во двор, где было еще пять квартир, а в самой глубине размещалась не что иное, как общая уборная, в теплое время года варили пищу. Сначала источником огня был мангал, который покупался у узбеков. Это был самодельный нагревательный прибор, «сконструированный» из старого ведра, обмазанного глиной, в котором разжигали угли, затем керосинка. Сменивший ее примус тоже продержался недолго. Появилось привезенное из Москвы чудо техники, – керогаз.
Справа от нашей террасы находилась «веранда», увитая хмелем, часть квартиры Бурштейнов, у которых жила собака непонятной породы и неопределенной масти по имени Снежок, который однажды цапнул меня за руку в тот момент, когда я пыталась угостить его морковкой. Вот и делай доброе дело, закончившееся курсом уколов от бешенства. А рядом росла акация – единственное дерево, окруженное асфальтовой коркой.
В глубине двора в маленькой комнатушке жили Ласкаревы, что работали на пивном заводе и непонятно с какой целью тащили домой ящики с этикетками для пива, ситро, лимонада и складировали их на террасе. А мы, дети, в свою очередь, обнаружив этот «клад», крали у них эти бумажки, которые в наших играх использовались как «деньги».
Не знаю, обнаруживали они пропажу или — нет, только родителям никогда не жаловались. Может быть потому, что глава семьи, Иван Кузьмич, как правило, пребывал в соответствующем состоянии и не всегда воспринимал окружающий мир адекватно. Так однажды, зайдя для чего-то к нам, никак не мог выйти из комнаты через зеркальную дверь шкафу и ругал последними словами мужика, который мешал ему это сделать.
Рядом с ними в одном строении жила тихая и незаметная старушка Дарья Дементьевна, у которой в комнате висела икона (вещь в те годы невиданная). Там всегда пахло ладаном, воском и …чесноком.
По другую сторону двора жили Финкельштены — ненормальная женщина, работавшая на почте, с сыном Аликом, а впритык к ним — пожилая одинокая дама Софья Ефимовна, которая вполне справедливо ругала нас, натаскивавших на ее закуток-терраску всякие бумажки, листья, траву, песок и прочую дребедень из которой «варился» обед куклам.
Впрочем во дворе играли редко. Там было мало чего интересного. Больше тянуло на улицу, куда можно было выйти, пройдя мимо кладовок, в которых хранился уголь, закупавшийся на зиму, ибо мы и понятия не имели о паровом отоплении. Ведь в нашей квартире, как и во всех прочих, были печки-голландки. Зимой мама, предварительно очистив нижнюю часть от золы, затапливала эту печку каждое утро перед уходом на работу.
За кладовками стоял сколоченный из досок (вот уж где было далеко до соблюдения гигиенических правил) мусорный ящик, около которого я тоже, естественно, отметилась, упав и выдрав целый клок из колена.
История тоже закончилась уколами. Получив свою порцию противостолбнячной сыворотки, я впала в такой анафилактический шок, что меня еле вытащили. Впрочем, не будем о грустном, а спустимся по покатой дорожке к воротам и вновь окажемся на улице.
Тех, кто жил справа от наших ворот, я знала плохо. А вот жители «левобережья» мне были хорошо знакомы. Рядом с нашим домом жила семья Стариковых. Солидный двор со своим небольшим хозяйством, трое детей: Вика, Инна (обе взрослые девушки, а потому для меня не представляющие интереса) и мальчишка Костя (Котька, Кока), немного младше меня. С ним мы иногда играли.
Помню, как однажды он, махая топором, саданул себя довольно сильно по голове, и Инна тащила его на руках в госпиталь. За ними по тротуару тянулась кровавая дорожка. А моя сестренка, пораженная этим зрелищем с полными от ужаса глазами, пыталась рассказать об увиденном: «У Коки вава… Инна…»
Госпиталем это заведение, стоявшее через дорогу от нашего квартала, было во время войны. Потом там располагался реабилитационно-восстановительный центр (по территории, огражденной заборчиком, бродили или сидели на скамейках мужчины в полосатых пижамах), затем — Институт травматологии и ортопедии, в котором консультировал мой отец, врач-уролог.
Напротив, госпиталя вдоль арыка росли замечательные старые дубы, которые по осени усыпали все вокруг желудями. Мы собирали в детские ведерки и использовали для игры и изготовления поделок. Из них получались смешные человечки и зверушки, вазочки и корзиночки.
А на самом углу стояла водоразборная колонка. Отсюда мама таскала воду ведрами, что ставились в коридоре или на террасе, закрывались деревянными дощечками, защищавшими от сора и мух-утопленниц.
Уж чего-чего, а этой живности в окрестностях базара было предостаточно. Несмотря на отчаянную борьбу (по всей квартире ставились тарелки, на дне которых лежала специально купленная в аптеке бумага, пропитанная отравой и залитая подслащенной водой; раскладывались листы, смазанные противной липкой массой, развешивались клейкие ленты. Но назойливо жужжащие насекомые не переводились.
Снова я отклонилась от темы, , и снова возвращаюсь обратно. За двором Стариковых располагался двор-коммуналка, где обитало несколько семей. Из тех, кто жил там, в памяти осталась разве семья сапожника Миши и его жены Иды, в которой было трое детей.
Двое мальчишек, одного из которых, слегка прихрамывающего, звали Давидкой (в отличие от соседского Додика) и дочка Белка, примерно моего возраста. Как и полагается сапожнику, Миша нередко напивался вдрызг, и его жена вместе с сыновьями отправлялась на поиски. Однажды они обнаружили его спящим в мусорнике нашего двора, откуда с трудом дотащили до дома. Моя бабушка так констатировала происшедшее: «Надо же, чтобы еврей был таким шикорником (пьяницей)!»
В близлежащей к этому двору постройках жили Златкевичи с детьми Изей и очаровательным малышом Левиком. Изя был старше и учился со мной в одной школе № 50, что находилась на улице Хорезмской, куда мы ходили через Алайский базар по Почтовой. А во дворе за ними снимала квартиру очень красивая пара. Ее все называли Анечкой, его – Севой. У них был мальчик Ленечка, который гулял (невиданное по тем временам дело) с няней, потому что бабушек-дедушек рядом не было, а родители работали.
А теперь перейдем на другую сторону. Прямо около магазинчика, что был рядом с пивбаром, находился Армянский двор. Наверно, он назывался так потому, что в нем жили армяне. Мы туда не ходили. Знали лишь несколько девчонок, которые порой присоединялись к нашим играм. Двух из них звали Ануш и Вартуш.
На той же стороне, уже в других дворах, жили две Тани: Беленькая и Черненькая (по цвету волос), а также Розочка. Были, естественно, и другие дети. Иногда мы играли в прятки, в казаков-разбойников, прыгали через скакалку (двое вертят, третий прыгает до тех пор, пока не сделает ошибку), играли в классики.
В длинных, имевших две клетки в ширину и четыре или пять в длину, надо было гонять плоскую гальку, прыгая на одной ноге, переходя из класса в класс. А в широких (три квадрата на три), выделывались в прыжках разные па и пируэты. Как в упражнениях со скакалкой, так и в игре в классики, были свои чемпионы. Только не я, потому что никогда не отличалась особыми физкультурными способностями.
Правда, однажды и мне довелось внести свою лепту в уличные игры. Отдыхая с мамой, бабушкой и сестренкой в Подмосковье, я привезла оттуда интересную игру в мяч. Ударяя его о стенку, надо было делать разные движения руками и ногами, произнося «магические» слова: «чоки-чоки», «верчоки-верчоки», «маты-маты», «шматы-шматы», «склады-склады», «приклады-приклады» и т.д. Она всем очень понравилась и сделала меня в какой-то момент героем дня.
Иногда на улице раздавался цокот копыт и появлялся ослик, тянущий тележку. Пожилой узбек возил в ней всякий «шурум-бурум» (жестяные свистульки, разноцветные шарики, набитые опилками и прыгающие на резинке и, самое главное, большие шары воздушной кукурузы), которые он обменивал на бутылки. Заслышав знакомые звуки, со всех дворов к нему мчались девчонки и мальчишки. Мне, увы, такое развлечение было недоступно, ибо из гигиенических соображений мама категорически запрещала совершать такой товарообмен.
В жаркое времена года, когда вечерами спускалась желанная прохлада, и камни начинали отдавать воздуху набранное за день тепло, мы порой собирались на ступеньках высокого крыльца одного из парадных и рассказывали страшные сказки, привезенные из пионерских лагерей. Про синие пальцы, черные руки и прочие кладбищенские истории. В темноте улицы, тускло освещаемой редкими фонарями, от страха замирало сердце, становилось жутко.
Так было летом. А долгими зимними вечерами приходилось сидеть дома. Читали книжки, иногда, привлекая бабушку с дедушкой (реже родителей) играть в лото, домино или бирюльки, высыпая из коробки миниатюрные вещички (чашки, тарелки, самовар и прочую утварь), которые надо было аккуратно вытягивать по одной, зацепив особым крючком так, чтобы другие предметы и не пошевелились. Карты в нашей семье не приветствовалась.
А когда выпадал снег (для Ташкента и радость, и редкость) все высыпали на улицу. В тусклом свете фонарей катались на санках, коньках, на своих двоих. Надо было ловить момент, ибо такая погода могла продержаться несколько дней, а могла исчезнуть назавтра. А мальчишки старались не пропустить шанса прокатиться и цеплялись металлической клюкой к заднему бамперу, медленно движущихся из-за непривычных погодных условий, машин.
Бывали на нашей улицы и солидные мероприятия. Одним из «проектов», реализованных Розочкой, что была старше нас и училась в музыкальной школе, стала постановка «Золушки», показ которой состоялся в их дворе в присутствии многочисленной публики, появившаяся со своими стульями и табуретками в час, указанный в пригласительных билетах.
Золушку играла Таня Беленькая, которой подвили волосы, надели откуда-то добытое пышное белое платье, а я была принцем. Для соответствия образу волосы, имитирующие длинную стрижку, подобрали под какую-то шапочку, расшитую блестками, на короткие физкультурные шаровары налепили полоски цветного серпантина, а на туфли — банты.
Спектакль имел оглушительный успех, который решили перебить жительницы Армянского двора. Они тоже что-то поставили. Кажется, «Красную шапочку».
Бывали общественные мероприятия и в нашем дворе. Устраивались самодеятельные концерты, показ диафильмов с помощью новенького фильмоскопа. Но все это было до того момента, как появилось телевидение. Первый телевизор купили Бурштейны и порой приглашали кого-то из соседей на просмотр передач.
Все чинно усаживались рядком и слушали, как диктор зачитывает программу на целую неделю. Записывали время интересных программ: спектаклей, концертов, фильмов. А потом смотрели то, что интересовало.
Постепенно телевизорами обзавелись и другие семьи. Появился он и у нас. Пришел в дом, в рамках повышения благосостояния, вместе с водопроводом в коридоре, крохотным холодильником «Газоаппарат» и стиральной машиной «РевТруд» с ручным отжимом.
На этом, пожалуй, и остановлюсь, ибо совершать путешествие «по волнам памяти» можно бесконечно.
2010