Вокруг города Кирьят-Ата, где мы живем, хлопковые поля. И в какую сторону ни поедешь — невольно натыкаешься на них. Ты видишь, как они зеленеют, затем, набрав цвет, желтеют, затем белеют раскрывшимися коробочками. А через некоторое время аккуратные буртики, упакованные в полиэтилен, по краям поля свидетельствуют о том, что урожай собран, и по свежевспаханным бороздам важно вышагивают белоснежные цапли, выбирая червяков. И за весь этот период редко встретишь кого-нибудь из людей. Разве только комбайнёра, собирающего урожай.
Казалось бы, что тут особенного? Чему, собственно говоря, умиляться? Согласна, не чему. Ничего особенного, из ряда вон выходящего. Только оценить это может лишь тот, кто жил в среднеазиатских республиках, прежде всего в Узбекистане. Ибо там хлопковая страда превращалась в Великую Трагедию Народа, и мало кто не чувствовал своими лопатками чем оборачивается «белое золото» — символ республики вплетенный в её герб, украшающий орнаментом вазы, тарелки и даже фонтан, поставленный в центре города у оперного театра в 50-х, где хлопковая коробочка увеличилась до гигантских размеров.
Уже с весны мы слушали сводки новостей о посевных работах, прикидывая, какой будет осень, и искренне огорчались, если в результате дождливой весны или слишком засушливого лета происходили какие-то накладки.
Нет, мы не были патриотами. Нами руководили совершенно иные чувства. Ведь хлопковый ажиотаж, выливающийся в длительную уборку, тянущуюся порой до Нового года, касался буквально каждой семьи.
Я не говорю о колхозниках, которым самим Господом завещано собирать плоды своего труда. И многие из них, действительно, работали в поле. Впрочем, это касалось в основном женщин и ребятишек, приучаемых к такой жизни с детсадовского возраста. Мужчины же больше занимали «руководящие» посты бригадиров, учетчиков, на худой конец комбайнеров, а кое-кто, не утруждая себя и этим, коротал дни в чайхане, попивая чай или нечто горячительное из тех же чайников и пиалушек, дабы Аллах, запрещающий употребление спиртного, поддался на обман и не заметил маскировку.
Что же касается городского населения, то, начиная с сентября-октября, оно, словно переходя на военное положение, жило сводками о сборе хлопка. Если дело шло неплохо, можно было надеяться на быстрый сбор без его участия. Только такое случалось крайне редко. Обычно шла тотальная мобилизация. Каждое предприятие, учебное заведение, или контора должны были выделить, соответственно разнарядке, определенное количество людей и еженедельно отчитываться в райкоме по поводу отправленных на сельхозработу человеко-душах.
Отвертеться от этого было непросто. Официально освобождались лишь пожилые, матери, имеющие малолетних детей, да те, чьи болячки входили в специальный реестр, утвержденный Министерством здравоохранения. Естественно, не обходилось и без «липы». Кто мог — доставал себе соответствующий документ. Если же такой возможности не было, приходилось отрабатывать повинность. Особенно доставалось бездетным, молодым специалистам и студентам.
В этом плане особо выделялся ТашМИ, где жесточайшая норма была залогом дальнейшего продолжения учебы, ношения комсомольского значка, получения стипендии. Наиболее жестоко обращались с первокурсниками, что, поступив, успевали проучиться месяц, а то и меньше.
Тех, кто не выполнял нормы, заставляли работать по ночам при свете прожекторов или с фонариками на груди под надзором определенных лиц. И сердце сжималось от боли при виде несчастных, бредущих по полям словно лунатики. Жестко фиксированные нормы было трудно выполнить ещё потому, что городским, как правило, доставались плохие поля: или подбор после трактора, или второй сбор. Ну, сколько можно на этом набрать? Вот и «партизанили» ребята, тайком уходя на хорошие поля, охраняемые для машин или запланированных рекордсменов. Если это обнаруживалось, их, естественно, по головке не гладили.
А условия! Если работников предприятий селили в школах, клубах, спортивных залах, на худой конец, в частных домах, то студентам приходилось намного хуже. Настолько хуже, что и придумать невозможно. Щелястые бараки, стоящие посреди поля за много километров от жилья, продуваемые со всех сторон ветром, дощатые нары в два ряда…
То, что было поставлено временно, наверно, в период войны, так и осталось в неизменном виде на долгие годы, ибо, прошу прощения за трюизм, нет ничего более постоянного, нежели временное.
Внутри бараков с земляным полом — грязь, мыши, шастающие по ночам в поисках пропитания. Одна из таких норушек настолько хорошо прижилась, что даже устроила себе родильный дом в сапоге нашей студентки. Та стала утром обуваться, да наткнулась на что-то мягкое. Глянула – и заорала нечеловеческим голосом. В сапоге находился целый выводок мышат.
А сколько людей заболевало! Сколько погибало в результате несчастных случаев! После каждой хлопковой кампании, как правило, вспыхивала эпидемия гепатита, попросту говоря желтухи, и инфекционные больницы пополнялись целыми партиями пациентов.
А иначе и быть не могло. Вода — привозная в ограниченном количестве. Даже напиться, как следует, было невозможно. Где уж там умыться, а тем более искупаться! Да и вообще, о какой гигиене могла идти речь!
Кормили отвратительно. Настоящей баландой, на которой, непременно, кто-то грел руки. А стоимость этого пойла потом вычиталась из заработка, который составлял по 8 копеек за собранный килограмм. Не удивительно, что после подведения итогов некоторые из студентов ещё и оказывались должниками.
Понимая, что на государственном пайке недолго было протянуть ноги, к хлопку готовились загодя, доставая, кто что где мог: копченую колбасу, печенье, тушенку, сгущенку, консервы, которые через специальные штабы родители потом отправляли посылки, словно на фронт.
Однако и те, кому удавалось официально избежать такого ужаса, все равно должен был отдавать свою дань республике, выезжая в субботу или воскресенье на один день. И было бы это смешно, коль не столь печально выглядели бы тучные тети и дяди в извлеченных неизвестно откуда старых пальто, с повязанными поверх фартуками. Согнувшиеся в три погибели, с налившимся кровью лицом от перенапряжения и неимоверных усилий прилагаемых для того, чтобы собрать хоть несколько килограммов…
Правда, подобные мероприятия порой превращались в настоящие пикники. Тогда, когда учетчик за определенную мзду соглашался выдать соответствующую справку. Но, все равно, выходной был потерян, скопившиеся за неделю дела — не реализованы.
Впрочем, кому какое было до этого дело? Личные проблемы мало кого интересовали. А государственные? Думаю, тоже. Ибо как в таком случае оценить ущерб в миллионы, наносимый государству не только зарплатой, выданной за несделанную работу, простаивающими станками, истраченным бензином, амортизацией автобусов?
Таких расчетов, вероятно, в верхах никто не делал. Единственное, что было нужно — это план. План любой ценой. Для того, чтобы можно было в конце года победно отрапортовать Москве и повесить себе на грудь да на Знамя республики очередной орден Ленина.
Невольно возникают вопросы: «Зачем я об этом пишу? Кому интересно то, что было в далеком, невозвратном прошлом. Стоит ли его ворошить?»
Думаю, что стоит. Ведь это существенная часть нашей прошлой жизни, которую не вычеркнуть, не забыть. И грустно осознавать, какими глупцами мы были, даже не допуская мысли о том, что, оказывается, по другую сторону железного занавеса все иначе, все по-другому. Так, как нам и не снилось.
1997