Не в ладу с самим собой

Трудно быть евреем в России. Но куда труднее быть русским.

Юрий Нагибин, «Тьма в конце тоннеля»

Юрий Нагибин — один из моих любимых авторов. Он всегда разный. Нежный и добрый, резкий и шокирующий, непредсказуемый, каждый раз удивляющий. Но непременно, интересный, увлекающий любой темой, любой книгой, начиная с первой, попавшей ко мне в руки. Той, которая называлась «Чистые пруды».

Чистые Пруды – место особое. Заповедный уголок Москвы 20-х годов прошлого века. Старинные церкви и дома, особая аура. И это, несомненно, внесло свою лепту в натуру мальчишки, родившегося здесь 3 апреля 1920 года.

Значительное влияние на формирование его характера оказала мать, Ксения Алексеевна, — потомственная русская аристократка, «в которой слились две хорошие крови: известного на Украине старинного рода Красовских (по отцу) и столбовых дворян Мясоедовых (по матери)».

Она до конца дней сохранила презрение к «холуям», гордость и независимость характера, передала сыну «основополагающие качества че­ловеческой и творческой личности».

Не меньшую роль в своем становлении он сам отводил отцу, вернее, человеку, которого считал таковым большую часть жизни, — Марку Яковлевичу Левенталю, «незадачливому биржевику», арестованному дважды и попавшему, в конце концов, на поселение в маленький городок Кохму, куда Юрий, втайне от всех, постоянно ездил с визитами.

О своих разноречивых чувствах к несчастному, измученному свалившимися на него напастями человеку, писатель честно рассказал в одной из лучших своих повестей «Встань и иди». Здесь обожание и жалость, преданность и исполнение обязанности долга, искренняя любовь и снисходительность, доброжелательность и неожиданно накатывавшаяся злоба. Написанная в 60-е годы, эта вещь была опубликована два десятилетия спустя и, несмотря на перестройку, вызвала эффект разорвавшейся бомбы. Зато итальянцы, для которых семья – самое главное в жизни, оценили этот «подвиг не предательства» и удостоили автора «Золотого Льва» и Серебряной пластины под девизом «Жизнь, отданная литературе».

А несколько лет спустя после смерти матери, будучи совершенно взрослым человеком, он, разбирая пылившуюся на шкафу круглую кожаную коробку, что хранила милые сердцу хозяйки безделушки, наткнулся на пачку писем, перевязанную черной шелковой ленточкой. Среди них было одно в конверте без обратного адреса.

Из строк, написанных не в лучшую минуту, стало ясно, что настоящим отцом его был Кирилл Нагибин, студент, в год рождения сына «расстрелянный на реке, увековеченной Тургеневым, Красивой Мече, и для верности утопленный в ней» во время крестьянского мятежа.

Понимая безысходность своего положения, он просил «Милую Ксенушку» довериться влюбленному в нее Маре (Марку Левенталю) и выйти за него замуж для того, чтобы у ребенка, которому суждено было появиться на свет, имелся папа. О пережитом потрясении писатель рассказал в своей повести «Тьма в конце тоннеля».

Интересно, что он испытал, узнав, что в нем нет ни капли еврейской крови, что он стопроцентный русский?  Радость, освобождение от клейма, гордость?  Вовсе нет. С повышенной критичностью подошел к оценке русского народа, назвав одним из стабильно укоренившихся свойств антисемитизм, который хорошо почувствовал на собственной шкуре, ибо и во двор, и в школу, исконную ненависть дети «приносили как бутерброд с колбасой или яблоко».

«Вначале я, как Маугли, не знал, кто я, уверенный, что ничем не отличаюсь от остальной волчьей стаи». Но вскоре пришло прозрение и понимание того, что он «жид пархатый, номер пятый, на веревочке распятый». Наличие же русской мамы, крестившей своего ребенка, еще сильнее отбрасывало ее в стан «племени изгоев», ибо «жид крещеный, что вор прощеный».

Такую оценку мальчишке дала улица, куда он рвался из благополучного быта, обеспечиваемого его семье отчимом Яковом Семёновичем Рыкачёвым. За которого его мама вышла замуж в 1928 году. Но что было делать, если подростка неудержимо влекли два двора с винными подвалами дома, выходившего сразу в три переулка: Армянский, Сверчков и Телеграфный.

Среди детей «печатников», как называли всех без разбору типографских работников, он из семьи «бывшей» был чужаком. И как ни старался расположить к себе дворовое общество всевозможными подвигами, не мог этого сделать. Еврей, да еще и буржуй!

И, он фантазировал, уходя в ирреальный мир. Воображал себя взрослым, успешным. Настоящим героем. До восьмилетнего возраста желал стать агентом МУРа, плохо представляя, что это такое. Затем, взволнованный «эпопеей по спасению Нобиле», воображал себя покорителем Южного полюса Амундсеном или полярным летчиком Чухновским.  А когда увлекся «Тремя мушкетерами», то проникся идеей дружбы, воплощенной в героях Дюма, и сумел увлечь ею своих товарищей Павлика, Борьку и Кольку, которые дали ему то, «что Экзюпери называл «золотом человеческого общения».

Юра хорошо учился, всегда был отличником. Не отдавая предпочтение ни одному предмету, серьезно увлекался лишь футболом. Определенные успехи в этой области давали повод тогдашнему тренеру «Локомотива» Жюлю Лимбеку предсказывать своему воспитаннику большое будущее. Но против спортивной карьеры категорически выступили и мать, и отчим. Им хотелось видеть чадо инженером или ученым, на худой конец, литератором.

Однажды Яков Семёнович попросил пасынка что-нибудь написать. Тот изложил в письменной форме впечатления о лыжной прогулке, предпринятой с классом. Отчим внимательно прочитал опус и к разговору о литературном творчестве больше не возвращался.

Тем не менее, «проба пера» дала свои плоды. Юрию захотелось делиться с бумагой впечатлениями дня, переживаниями, наблюдениями, фиксировать черты хорошо знакомых людей. Эту, едва ли не физическую потребность, он тщательно скрывал от окружающих.

А когда настала пора взросления, подобно другим юношам, попытался определиться с самим собой. Так родилась повесть-рассужде­ние, писавшаяся ночи напролет и получившая краткое название «Я», где это самое «Я» «подвергалось беспощадному анализу и жесто­чайшему осуждению».

Однажды исписанная тетрадка легла на обеденный стол, безмолвно приглашая отчима-писателя ознакомиться со своим содержимым. И тот, внимательно прочтя, сказал: «Видимо, ты всерьез занедужил этой болезнью. Пиши. Если, на худой конец, у тебя не окажется таланта, станешь литературным критиком». И началась учеба, доводившая ученика порой до исступления.

На какое-то время занятия пришлось прервать из-за ареста наставника. Теперь (это было в недобром 37-м), Юра с мамой носили передачи уже в две тюрьмы. А, Ксении Алексеевне, совершенно не приспособленной к быту, пришлось освоить печатную машинку. И она стучала по клавишам двумя пальцами, добывая гроши на пропитание.

К счастью, Рыкачева продержали недолго. И он оказался дома к тому времени, когда Юра оканчивал школу. Аттестат, обрамленным золотой каемкой, давал право на поступление без экзаменов в любой ВУЗ страны.

Несмотря на яростное сопротивление самого абитуриента, решением домашнего совета был выбран 1-й Московский медицинский институт. Сначала, мол, получи хорошую профессию, а уж потом пиши.

Серьезной аргументацией в правильности данного решения стали такие яркие примеры как А. Чехов, В. Вересаев, М. Булгаков, которые пришли в литературу, обретя сначала профессию врача.

Надо сказать, что это был мудрый ход, ибо Юрий, приученный с детства читать хорошую литературу, считал вышеупомянутых авторов непререкаемыми авторитетами.

В том, несомненно, была заслуга отчима. Кстати, именно ему будущий писатель был обязан не только любовью к литературе. Яков Семёнович ввел пасынка в удивительный мир живописи и музыки. И именно оттуда родом изумительные повести, рассказы и очерки о   меланхоличном Чайковском, страдающем от тайного недуга и приговоренном к самоубийству однокашниками, о весельчаке Кальмане, о стоике Рахманинове, о «певучей душе России» Лемешеве, об удивительном Марке Шагале и загадочном «дельфтском сфинксе» —  Яне Вермеере.

Но мы отвлеклись. Чтобы не нарушать хронологии, вернемся в последние предвоенные годы, когда наш герой старательно учился в медвузе: слушал лекции, зубрил латынь, ходил в анатомичку.  И не известно, как бы развивались события, сдай он сразу зачет по анатомии.

Первый в жизни провал охладил и без того нежаркую любовь к медицине. Забрав документы, Нагибин подал их на сценарный факультет киноинститута, неожиданно объявившего набор абитуриентов среди учебного года.

Двух троек, полученных на спецэкзамене, оказалось достаточно для того, чтобы пройти по конкурсу. Учиться же здесь, в отличие от медицинского, было легко. Масса времени оставалось на «писательство».

И вот однажды, выбрав один из рассказов, Нагибин выступил на вечере начинающих авторов в клубе писателей. Публика дружно освистывала историю о том, как семнадцатилетний парень домогался любви зрелой женщины, когда среди издевательс­ких и негодующих выкриков неожиданно раздалась одобрительная реплика В. Катаева, поддержанная Ю. Олешей. В итоге сразу два московских журнала приняли к печати «Двойную ошибку» и «Кнут».

Прошло полтора года. Началась война. ВГИК эвакуировался в Казахстан. А он остался. Остался потому, что считал эвакуацию бегством, потому что так считала его мать, произнесшая в связи с этим одну единственную фразу: «Ты не находишь, что Алма-Ата несколько далека от тех мест, где решаются судьбы человечества?»

И Юрий отправился в военкомат. Только ему, к тому времени сыну репрессированного, удалось попасть на фронт лишь с третьей попытки. «Я никогда ещё я не чувствовал так обречено свою низкопробность в стране, которую считал родиной» —  писал он и тут же сам говорил о том, что «абсурдно доверять взвод человеку, у которого сидит отец».

И все же, благодаря хорошему знанию немецкого, в конце концов, был направлен в распоряжение ПУРа (Политического управления Красной армии). Оказался в седьмом от­деле Волховского фронта занимавшемся контрпропагандой.  В его функции входил сбор трофейных материалов, выпуск оперативных листовок, адресованных полкам и дивизиям противника, с которыми в данный момент велись бои, выход в эфир с небольшими передачами, ориентированными на противника.

В ноябре 1942 года, в связи с расформированием газет для войск противника, его перевели на Воронежский фронт. Однако там он пробыл недолго. После двух контузий и лечения в госпитале, «вышел с белым билетом – путь на фронт был заказан даже в качестве военного корреспондента».

И снова сказала свое слово мать, считавшая, что сын не должен оформлять инвалидность.  «Попробуй жить, как здоровый человек», — произнесла она. И он послушался.

За военный период у Нагибина набрался материал на книжку рассказов о связистах и шоферах, переводчиках и политработниках, пехотинцах и фронтовых хозяйственниках.

Так сложился первый маленький сборник «Человек с фронта», опубликованный «Советским писателем» в 1943 году. А с ним вошел в литературу новый член Союза писателей, куда его приняли заочно еще в марте 1942 года после того, как Л. Соловьев прочел на заседании СП вслух понравившийся рассказ молодого автора, а А. Фадеев откликнулся на это фразой: «Он же писатель, давайте примем его в наш союз».

Из событий, выпавших на военный период, пришлась и вторая женитьба Юрия. Разведясь с первой женой Марией Асмус, дочкой профессора Литературного института, за которой тянулся шлейф поклонников, удачно отбитых им в свое время, женился на другой, не менее выгодной невесте – дочери директора завода имени Лихачева.

Причину распада первого брака можно найти в дневнике. Запись от 13 февраля 1942 года. «Жизнь движется вечной наивностью людей. Любой скептик вроде меня, все зная, думает, что именно его жена не будет изменять, что на войне есть что-то хорошее. Может быть, я мало внимания уделял Маше, что около неё проявились чистенький и утомительный А. и похотник Р., который стал там чем-то вроде олицетворения постоянства и страсти».

Тем не менее, Асмус он помнил до конца жизни. «Маша была моим бесом, моим сатаной». И всю свою жизнь, по воспоминаниям С. Рыкова, он «бегал к ней». Недаром в конце жизненного пути написал: «Я был шесть раз женат. Знал сотни женщин. Но лишь одна стала для меня единственной. Лишь одна была моей сутью». И, не умея держать свои чувства в себе, в конце концов, написал «Дафниса и Хлою», повесть о любви и обидах, об истории развода и последовавших за ним тайных встречах на протяжении четверти века.

Женившись во второй раз, Нагибин попал «в круг советских бонз», маршалов и министров, в «жизнь разгульную, вином залитую». Через номенклатурную женитьбу «чрезвычайно укрепился в своей русской сути».

С этим периодом связана не столько любовь к жене, сколько неутолимая запретная страсть к теще, расположения которой домогался, несмотря на смертельную боязнь сановного тестя. И добился.  А 11 ноября 1948 года в дневнике появилась такая запись: «С позором, под улюлюканье, насмешки, презрение, отчасти мною заслуженное, кончился пятилетний период моей жизни».

Пройдут годы. И в перестроечный период на суд читателя будет представлена поистине скандальная повесть «Моя золотая тёща», в которой он расскажет историю этих эротических отношений на фоне картин жизни и нравов верхушки советского общества сталинского периода.

Внешне пуританских, внутренне разнузданных. С пьянством, хамством, развратом. Вещь оказалась настолько отстрой, что вызвала у читателей шок, а критики назвали ее не иначе, как вульгарной и порнографической.

Однако мы снова забежали вперед. А потому вернемся в далекие 40-е, где кроме этой жизни у Нагибина была и другая, связанная с работой в газете «Труд».

Ее корреспондентом ему довелось видеть финальные дни Сталинградской битвы, присутствовать при освобождении Минска, Вильнюса, Каунаса…

Его перу принадлежат очерки о начале восстановительных работ в Сталинграде и выпуске первого послевоенного трактора; о том, как осушали шахты Донбасса и начинали рубить уголь, как трудились волжские грузчики и ивановские ткачихи…

Вскоре после войны он, благодаря отчиму, сдружился с Андреем Платоновым, который «говорил так же мощно и неповторимо, как и писал», воздействуя на своего молодого друга столь сильно, что тот даже писать стал под своего кумира.

Это очень не нравилось Рыкачеву, безжалостно вытравлявшего чужой стиль из фраз пасынка. И тому, в конце концов, удалось уйти от подражательства, обрести свой стиль. Однако до конца дней Юрий Маркович вспоминал о Платонове  с добром и грустью.

Для настоящего писателя – необходимы впечатления. Чтобы их получить, Нагибин много ездил по стране. Он видел, как бедствовали колхозы на Курщине, где паха­ли, впрягая в плуг коров, а то и себя; как сеяли из лукошка, а убирали хлеб косами и серпами.

Но однажды, среди разоренных хозяйств, он встретил настоящий оазис. Это был колхоз «Луч», возле Суджи. Зажиточный, сытый, звенящий песнями.

Там председательствовала пожилая женщина Татьяна Петровна Дьяченко. Грузная, малограмотная, с натугой «разбирающая» газету. Она настолько поразила воображение писателя, что он воплотил ее образ в Крыченковой, героине повести «Бабье цар­ство», которую прекрасно воплотила на экране в фильме А. Салтыкова Римма Маркова в 1967-м году..

А пока вновь возврашаемся в  конец 40-х — начало 50-х,  что были для Нагибина исключительно трудными для творчества. Удачные острые, сложносюжетные рассказы отвергались. Выходили лишь менее интересные, менее удачные.

За пять лет увидел свет только тощий сборник. Это  мучило, напрягало. Видя страдания Юрия, Яков Семенович, тяжело больной и сам переживающий душевный кризис, говорил: «Старайся писать, как можно лучше, все остальное придет».

Но не приходило. И тогда, решив больше не играть с партийным начальством, обвинявшим автора в идейной незрелости, Нагибин переключился на безобидные охотничьи зарисовки, которые появились после посещения им Мещерского края и знакомства с тамошними людьми. В  частности, местным егерем.

С этим опытом пришел успех. «Начинается наиболее счастливый период моей лите­ратурной жизни, длящийся и по сию пору, — записал он в дневнике.  Один за другим выходили рассказы, добро и крепко замеченные читателями. Обратился я и к новому для меня жанру — повести».

За «Охотничьим циклом», в котором явно чувствуется влияние И. Тургенева и К. Паустовского, последовала так называемая деревенская тема, основу которой составили новые очерки о колхозной жизни для газет и вылившиеся в повесть «Страницы жизни Трубникова», послужившей основой для сценария фильма «Председатель» А. Салтыкова.

Прототипом главного героя стал знаменитый партизан Кирилл Орловский, которому после войны удалось вывести в лидеры один из белорусских колхозов. Но некто, оставшийся неизвестным, почему-то  настроил Орловского против писателя.  В газете появилась гневная статья, обвинившая автора сценария «в клевете на советских колхозников».

Нелепый, необоснованный выпад был   так близко принят к сердцу Юрием Марковичем, что он слег с инфарктом. А когда вышел из больницы, по указанию начальства вынужден был вместе с режиссером заняться переделкой уже снятой ленты, которая  пропала бы, подобно многим другим, не вмешайся высокие инстанции. Благодаря этому  фильм вышел на экраны и вызвал настоящий триумф.

Решив повторить кинематографический успех, Нагибин предложил  новый проект  — «Директора», сюжетной основой которого стала биография его бывшего тестя. Только второго «Председателя» не получилось. Тем более что во время съемок в Каракумах произошла трагедия: погиб Евгений Урбанский, снимавшийся в заглавной роли.

Молодой и красивый актер, совершая трюк — прыжок с песчаного бархана в машине, переломил шейный позвонок. Это наложило определенный отпечаток на ленту. Не пришла вожделенная слава. «Раздражает вечная неполнота успеха, – писал Нагибин в дневнике. — А ведь я, в отличие от Салтыкова, ни сном, ни духом не причастен к гибели Урбанского»

Несмотря на то, что его постоянно отодвигали на второй план, писатель упорно продолжал работать для кино. Писал сценарии (самостоятельно или в содружестве с кем-то) к таким фильмам как  «Спасите наши души» («Крас­ная палатка»), «Чайковский», «Ярослав Домбровский», «Ночной гость», «Самый медленный поезд», «Девочка и Эхо», «Дерсу Узала», «Поздняя встре­ча», «Загадка Кальмана», «Юность Бемби», к знаменитой трилогии о гардемаринах …

В 60-е у него появились «городские» автобиографические циклы, где наряду с лирическим героем удивительно хорошо вырисовывается Москва с ее пейзажами, бытом, нравами.

Эти произведения — о предвоенном московском отрочестве, о трогательной юношеской дружбе, о первых влюблённостях.

В пронизанных грустной мелодией вещах рассказывается о сверстниках автора, многие из которых не вернулись с поля боя.

Волнующая искренность и особый исповедальный тон сразу же нашли своих почитателей и поклонников. Тем не менее, и он сам, и окружающие, почувствовали изменения, происшедшие с Юрием Марковичем.

Подводя итоги 1965 года, он признавался: «Этот год – переломный в моей жизни. Впервые я сам почувствовал, что мой характер изменился. Я стал куда злее, суше, твёрже, мстительнее. Во мне убавилось доброты, щедрости, умения прощать.

Угнетают злые, давящие  мысли на прогулках, в постели перед сном. Меня уже ничто не может глубоко растрогать, даже собаки. Наконец-то стали отыгрываться обиды, многолетняя затравленность, несправедливости всех видов.

Я не рад этой перемене, хотя так легче будет встретить смерть близких и свою собственную. Злоба плоха тем, что она обесценивает жизнь. Недаром же я утратил былую пристальность к природе. Весь во власти мелких, дрянных, злобных счётов, я не воспринимаю доброту деревьев и снега».

Давая себе столь дурную характеристику, Нагибин, несомненно, эпатировал. Он по-прежнему был интересен. Особенно для женщин, к которым всегда был неравнодушен. И не удивительно, что его, более прочих вопросов, волновала тема любви, рассматриваемая в разных ракурсах на протяжении всей творческой жизни.

Любовь, счастливая и несчастная, спокойная и яркая, состоявшаяся и несостоявшаяся, присутствует во множестве его вещей самого разного жанра. Наверно, отсюда и многочисленные изменения в личной жизни.

За спиной еще два брака. С Еленой Черноусовой, племянницей мейерхольдовского актёра П. Старковского, и артисткой эстрады Адой Паратовой.  И новая женитьба на поэтессе Белле Ахмадулиной.

Действует выработанный принцип: жениться на всех женщинах, которых любил. Тех же, кем лишь увлекался, продолжал считать своими «спутницами жизни». Ведь «для одной любви одного брака не хватает». Вероятно, этого мнения придерживалась и поэтесса, написавшая следующие строки.

Мы расстаемся — и одновременно
овладевает миром перемена,
и страсть к измене так в нем велика,
что берегами брезгает река,
охладевают к небу облака,
кивает правой левая рука
и ей надменно говорит: — Пока!

Только  и этот брак длился совсем недолго. Через восемь лет, они развелись. И уже через полгода писатель решился на новый союз.

29 апреля 1969 года он записал в своём дневнике: «Завтра в шестой раз сочетаюсь законным браком. Не отболел, не отвалился струп, а я снова лезу на рожон. Поистине, каждый спасается, как может. Впервые я делаю это по собственному желанию, без всякого давления извне, с охотой, даже радостью и без всякой надежды на успех.

Я устал, я очень устал. Быть может, меня ещё хватит на тот, главный рассказ, а потом нужен отдых. Серьёзный и ответственный, с лечением, режимом, процедурами. Иначе я вконец перегорю.

Меня уже страшит сложность фразы. Страшит усилие пригляда к окружающему, я стараюсь не видеть, чтобы не обременять мозг. Отмучаюсь праздниками, закончу дела и возьмусь за дело самоспасения».

Алла, единственная из жен, которой Нагибин дал свою фамилию, оказалась именно тем человеком, что был ему необходим. Выйдя, по ее словам, за «человека с прошлым», она не считала в праве осужлать  прежние связи и привязанности мужа. «Приняла его вместе с миром его страстей. Каждая женщина — это часть его жизни. Он любил — его любили. Что было, то было».

В одном из интервью сказала: «Его поступки были непредсказуемы. Порывы переполняли его. Он не был блестящим кавалером. Он человек искреннего порыва. Настоящий мужчина: и любовник, и работяга, и охотник».

От этого, последнего брака, продлившегося 25 лет, как и от других, у него вполне могли быть дети. Но он этого не желал, потому что слишком серьезно относился к продолжению рода, был категорически против «производства потомков», для которых не видел будущего в стране, где жил.

С Аллой он сумел создать настоящий дом-крепость, способный выдержать любые бури. Жена и сиделка, критик и любовница, прекрасная хозяйка и просто умная женщина – все в одном лице, она стала для него человеком, с которым можно было говорить о выставках, романах, стихах, любых событиях в мире, и… принимать у себя бывших жен, ставших едва ли не ее подругами.

Их дом был всегда открыт для всех, потому что Нагибин любил жить на широкую ногу, не прочь был выпить и вкусно поесть, обожал модные вещи.

Не занимая каких-либо постов, пользовался многими льготами, доступными лишь привилегированным. Имел городскую квартиру, отличный дом в Подмосковье, где участок содержал в порядке собственный садовник. Всегда ездил на собственных «Победах» и «Волгах» с шофером за рулем. Пользовался услугами домов творчества и закрытых санаториев, мог ездить за границу. В последние годы читал лекции в американских университетах, подолгу жил в Италии.

Несмотря на то, что особого альянса с власть имущими у него не сложилось, проблем с правительством не возникало. И это при том, что писатель далеко не всегда вел себя так, как полагалось по статусу, был способен на то, то называют настоящими поступками.

Так, в 1966 году он поставил свою подпись под письмом в защиту А. Синявского и Ю. Даниэля, а в 1980-м  вышел из редколлегии журнала «Наш современник», опубликовавшего весьма сомнительную вещь В. Пикуля «У последней черты».

Но не стоит думать, что все проходило безнаказанно. Власти, не выражая явного негативизма, мстили изощренно. Зная самолюбивый характер Нагибина, лишали его заслуженных наград, исключали из соответствующих списков.

Его просто не оказывалось среди тех, кто должен был  удоститься почестей после того, как фильмы «Дерсу Узала» (сценарий Ю. Нагибина), получил «Оскара», а «Председателя» представили к Ленинской премии.

После публикации «Терпения», лучшего из рассказов о калеках, инвалидах войны, проживающих на острове Валаам, он был исключен из числа претендентов на Государственную премию …

По мнению В. Курбатова, одного из критиков, в начале 80-х писатель был в прекрасной форме. «Нагибин в очередной раз удивил меня своей страшной работоспособностью, потому что снимает одновременно три фильма, пишет и печатает море рассказов и повестей, ещё успевает и непечатное писать, то есть не проходящее цензорские коридоры.

Кажется, он у нас литератор европейский, почти безнациональный по подходу к реальности, которая для него поставщик сюжетов. Это особенно видно по тому, как он управляется с сюжетами родной истории – остроумно, изящно, временами бравадно, но в большинстве скорее моделируя ситуацию, чем переживая её, и тут он о Моэме или Боргезе пишет вполне теми же красками, что об А. Григорьеве или С. Рахманинове.

Но для меня это было очень интересно, потому что выводило в область неизвестного мне, только предполагаемого по книгам европейского миропонимания и сочинительства. Я как-то ясно увидел, что писатель может быть совсем иным, чем он был у нас в России, то есть просто отличным профессионалом, вполне уподобляемым хорошему учёному и инженеру. Похоже, что тип этот будет распространяться и уже распространяется».

А что говорил о себе сам Юрий Маркович?

Согласно собственному признанию, его характер успел окончательно испортиться. И подтверждение тому — смена светлых вещей с ностальгическими мотивами на произведения иного плана. В них — злободневность и острота, сатира, фарс, пародия и эротика, прилепившие ему ярлык законченного циника. Жесткая переоценка самого себя, своей судьбы, вплетённой в сложные события драматичного XX века.

Эта тенденция проявилась и в субъективной оценке творчества многих писателей, публиковавшихся в «Антологии русского рассказа», разделе, который он стал вести в «Книжном обозрении» в противовес Евгению Евтушенко, печатавшему в «Огоньке» антологию русской поэзии ХХ века.

А когда рухнула внешняя цензура, он самолично уничтожил и свою внутреннюю. И родилась проза, насыщенная условными приёмами и гротескными красками социальной, политической, бытовой сатиры. Так писатель старался расквитаться с прошлым.

Особенно большой скандал вызвал «Дневник», подготовленный к публикации им самим и изданный вскоре после смерти автора. Как известно, выставлять  такие вещи на всеобщее обозрение при жизни не принято. Это считается плохой приметой. Спрашивается, зачем он это делал? Для чего выносил на люди интимное, то, что пишется исключительно для себя? Тем более дневник писателя, личности публичной, связанной теми или иными узами с многими другими людьми. Но он сознательно шел на это.

И мы читаем обо всех, с кем сводила его судьба, о привязанностях и негативизме, о болезнях и недомоганиях, о пьянстве и протрезвлении. Он нарочно прилюдно обнажается: мол, смотрите, каков я на самом деле. Зачем, почему?  Да потому, что всегда хотел славы, хотел звездности, хотел быть известным и знаменитым. И вполне мог быть им, ибо прекрасно справлялся с любой задачей, был отличным  писателем, искусствоведом, критиком. Но всегда отодвигался на второй план.

Вот как пишет об этом Иосиф Косинский: «Юрий Нагибин прожил жизнь именно «полубольшого» человека — не стал великим писателем, хотя талант его обещал многое. Он сделал свой выбор — зарыл свой, Богом данный, талант в землю, точнее — разменял его на ресторанные застолья, охотничьи радости, шальные кинематографические гонорары, вожделенные поездки «за бугор» и попросту — «кусок кожи на каучуке, так красиво облегающий ногу». И в этом лишь отчасти повинна эпоха, в какую привелось ему жить, — зловещая пора поздней сталинщины, поманившая и обманувшая хрущевская «оттепель», затянувшееся брежневское безвременье. «Сдача и гибель» — было сказано об Олеше, но судьбу Олеши разделили многие, и Юрий Нагибин оказался — по собственному выбору — в их числе».

Дневник был практически готов к публикации, когда Юрия Марковича не стало. Он умер во сне, без страданий. Свою кончину, по словам Аллы, предчувствовал, о чем она рассказала в одном из интервью.

«Говорят, они есть у всех сердечников. Его кончину ускорила смерть собаки, эрдельтерьера Проши. У Юры было много собак, и все эрдели. Я думаю, что хозяин выбирает собаку такую, какой он сам. Ему нравилось, что эрдели до старости активны, молодые, сумасшедшие.

В феврале умер эрдель Проша. Я ночью вывезла его из дома, а утром сказала: «Проши нет». Юра заплакал. Он связывал свое самочувствие с жизнью этой собаки. Я предложила: «Давай возьмем другую собаку». — «У меня другой собаки не будет», — отрезал Юра.

Я все-таки поехала куда-то к черту на рога, взяла щеночка, привезла домой. Юра лежал. Я бросила эрделя ему в кровать. Он мне в ответ резко закричал: «Это предательство Проши!» Я закрыла дверь, ушла. Потом прихожу — он держит щенка в руках, как хрустальную вазу, бережно и нежно».

А вскоре он, как и предчувствовал, ушел из жизни, оставив «Рассказ синего лягушонка», словно пришедший из небытия. «Я любил свою жену, с которой прожил последние 30 лет жизни — самых важных и лучших …  Для тех, кто живет по злу, жизнь — предприятие, но для большинства людей она — состояние. И в нем главное — любовь. Эту любовь уносят с собой во все последующие превращения, безысходно тоскуя об утраченных …»

И его Любовь, последняя и главная, поставила на Новодевичьем кладбище скромный памятник. «Из красного мрамора подстолье в старинном стиле с мягкими переходами овалов. На эту плоскость решила положить кипу белой бумаги из белого мрамора. Верхний угол немного откинут ветром. И на листе — его экслибрис, Юрина роспись». А вокруг памятника посажены бегонии, цветущие до октября ярко-красным цветом.

P.S. Эта статья была написана много лет назад под огромным впечатлением, которое произвели вышедшие тогда книги «Моя золотая теща», «Тьма в конце тоннеля» и потрясающий, удивительно искренний «Дневник». Но опубликована не была, так как чем-то не понравилась редактору.

2000 — 2017

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Не в ладу с самим собой: 2 комментария

Добавить комментарий для Елена Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: