Под чужую дудку

Первым  уезжал Лезик. Тогда, в конце семидесятых, этот шаг казался странным, непонятным, даже безумным. Не представлялось, как в один момент можно бросить все приобретенное к тридцати годам. То, что, по советским  меркам, считалось, несомненно, достижением (квартира, машина, работа,  где уже сумел утвердиться), что придавало тебе определенный статус.  И, конечно, друзей. Тех, что, согласно известной детской песенке, не  растут в огороде, и не приобретаются случайно. Спроси любого и окажется, что самыми близкими ему людьми являются те, с которыми подружился в молодые годы, сидя на школьной или студенческой скамье.

Есть,  конечно, люди, для которых дружеские связи особого значения не  имеют. Они прекрасно обходятся без них. Только не Лезик. Он был из той породы, для  которой общение было исключительно важно. Он просто физически не мог существовать без своих приятелей. Исклшючительно общительный по натуре, легко заводил знакомства, и, приходя к нему, ты непременно видел новые лица, ибо его дом был одним из тех редких домов, двери которого открыты для каждого и  днем,  и ночью, где всегда приятно бывать, где любого встречают как самого  главного и желанного гостя, где с поистине кавказским гостеприимством  (недаром его родословная уходила корнями к горским евреям), всегда на столе раскрывалась скатерть-самобранка.

Несмотря  на непривлекательную внешность (коренастый, рыжеватый, конопатый), не производящий впечатления с первого взгляда, Лезик умел необыкновенным образом располагать к себе, был из тех, кого называют  всеобщими любимцами.

В нем было столько внутреннего обаяния, бесхитростности и доброты, что каждый, общавшийся с этим человеком, непременно проникался этими качествами.

Надо  сказать,  звезд он с неба не хватал, учиться особенно не хотел,  работать не юбил, дельцом был скорее на словах, нежели на деле, да к тому же еще и болел, так как, сильно простудившись во время службы в армии, страдал рядом хронических болезней. Но, несмотря на это, в НИИ, где «трудился» его терпели, держв на минимальном окладе.

 Деньги  в  дом, в основном, приносила его жена Лара, обладавшая диаметрально противоположными качествами. Высокая, стройная, темноглазая и темноволосая, она являла собой тот тип женщин, который любил рисовать Карл Брюллов, и лично у меня ассоциировалась с итальянкой, собирающей виноград. Впрочем, согласно законам диалектики, друг к другу притягиваются именно противоположности.

Несмотря на то, что ей приходилось много работать, Лара, шустрая и быстрая, была прекрасной хозяйкой, содержащей дом в идеальном порядке. Все, чем бы она ни занималась — убирала, стирала или стряпала, — делала исключительно красиво, словно играючи.

Однажды,  заскочив  к Лозовским днем по делу, я застала ее (прошу прощения  за столь низменную подробность) моющей унитаз. До сих пор перед моими глазами стоит картина, изображающая Лару в перчатках по локоть, шурующую в облаке мыльной пены. И это, отнюдь не самое приятное занятие, показалось мне в тот момент исключительно привлекательным.

Конечно, на их доходы можно было существовать, лишь сводя концы с концами, а не держать хлебосольный стол,покупать хорошие вещи и увлекаться изящными безделушками, до которых Лезик был большим охотником.

Это было возможно потому, что их, весьма основательно, поддерживали папы и мамы как с той, так и другой стороны. Ведь недаром в Союзе существовала  поговорка о том, что плохи те родители, что не могут довести своих детей до пенсии.

Казалось, что в этом доме, где царят мир, покой и стабильность, так будет всегда. Но, неожиданно для всех нас, Лезик стал заговаривать о том, что в стране, где мы живем,  все исключительно плохо, «ловить» нечего,  надо уезжать. Конечно, это были не его слова, и тем более, не его убеждения, потому что, уж кому-кому, а ему-то жилось совсем неплохо.

Сии  мысли принадлежали его матери, попавшей под влияние сына  от  первого  брака, вечно всем недовольного скептика, сумевшего убедить ее в рациональности эмиграции. И Ида Исааковна, человек нездоровый, находящийся в немолодом возрасте, исключительно из любви к чаду, решилась на подобный шаг, хотя жила, конечно, по тем нашим меркам, прекрасно.

Мы жили с ней в одном доме, и я помню, как с бодрым видом и болью в сердце она распродавала перед отъездом свой антиквариат, собираемый много лет. В частности прекрасную коллекцию  статуэток саксонского и мейсенского фарфора, среди которых были исключительные вещи,  изображавшие целые жанровые сценки. Как, например, несколько фривольного содержания, где, на зеленой траве стояла изящная карета с парой гнедых в упряжке, с кучером на козлах.

Внутри нее сидел солидный господин, а его дама, поддерживая одной рукой тончайшие, просвечивающие на свету, оборки юбки, другой незаметно передавала записку стоявшему неподалеку молодому человеку.

Теперь я четко понимаю: все, что говорил Лезик, было бравадой, вызванной неуверенностью в себе в неопределенности будущего, ожидавшем как и его семью, так и его самого.

Он абсолютно не представлял себе, что будет делать в Америке без языка, без профессии, без возможности заработать на хлеб физическим трудом.

Когда  мы  пришли  в последний раз в уже проданную, ставшую чужой, квартиру, где вместо горки с прекрасным хрусталем, старинного пианино и мебели в стиле барокко стали раскладушки да обшарпарпанный стол с табуретками, невольно к горлу подступил комок. Но у хозяев было столько радости, столько оптимизма, что хотелось думать, что выбранный ими путь истинно верный и впереди, как считали балтеровские мальчишки, их ждет лишь хорошее..

Это  была наша последняя встреча, ибо из-за характера работы моего мужа (он трудился в АН УзССР, где занимался проектированием солнечных печей, а поэтому ему приходилось посещать королевские КБ, для чего необходимо  было  иметь  допуск к первой степени, исключающий какие-либо контакты,  как с иностранцами, так и неблагонадежными элементами, в число которых в один миг попали наши друзья), мы не смогли пойти провожать Лозовских. По этой же причине не могли с ними и переписываться. К нашему сожалению, связь разорвалась.

О  том, как они как они шли к цели, оказавшись сначала в Вене, потом в Риме, где несколько месяцев дожидаясь возможности уехать в Штаты, распродавали содержимое своих чемоданов, мы узнавали от общих знакомых, имевших поначалу весьма скудную информацию.

Но вот, наконец, они достигли Америки. Встреченные членами еврейской  общины, были препровождены на квартиру, где на них произвел должное впечатление набитый до отказа холодильник.

Впрочем, они не были единственными. Аналогичное чувство испытывал любой, попавший из страны дефицита и доставания самых необходимых вещей из-под прилавка.

Ведь  не случайно стандартной фотографией, присылаемой на свою доисторическую  большинством эмигрантов, было изображение собственной персоны у  такого холодильника с открытой дверцей, где в цветном варианте можно было разглядеть банки, бутылки, яркие упаковки…

Помню,  как  это  воспринималось.  Одними  — с иронией, другими — вполне серьезно, с желанием поскорее запечатлеть себя в таком же виде. Третьи же  захлебывались от зависти и злости: и за что жидам такое счастье?

Поначалу, пока не прошла эйфория от новых впечатлений, письма приходили вполне довольные и даже восторженные. В них говорилось о том, как их принимали в субботу в разных еврейских семьях, как дарили подарки, в каких условиях делали обрезание тринадцатилетнему сыну, выхода  которого из операционной они ожидали, попивая кофе в уютной гостиной.

Но прошли первые недели, за ними — месяцы. На самом деле все оказалось сложнее, чем предполагалось. Язык у Лезика не пошел, физически работать из-за своей болезни он не мог, а для чего-то другого требовались определенные знания, которых, увы, не было. И тогда он впал в страшнейшую депрессию.

 Свидетельством тому — письма, написанные теще. Читать их без содрогания было просто невозможно. Он, ничуть не лукавя, говорил, что при малейшей возможности, с удовольствием променял бы всю Америку на занюханную чайхону в Старом городе, где с удовольствием сел бы за дастархан с самыми зачуханными узбеками.

Он  выливал  на свою родственницу столько тоски и боли, что она не смогла этого пережить и, в конце концов, получила инфаркт, после которого долго-долго восстанавливалась. А поправившись, перебралась к сыну в другой город. Источник информации иссяк. Лишь годы спустя годы удалось узнать о том, как в дальнейшем сложилась жизнь наших друзей.

Оказалось, что, к сожалению, семья распалась. Лора сумела обосноваться, приспособившись к новым  условиям, А вот Лезик так себя и не нашел. Мало того, болезнь практически приковала его к инвалидному креслу, и мир, который он так любил, сузился до телевизионного экрана, вещающем о событиях, происходящих на его бывшей родине, и возвращая вновь и вновь к ностальгическим воспоминаниям.

Единственной радостью остался сын. Мальчик вырос, выучился, встал на ноги, обзавелся  семьей. Когда он приходит в небольшую отцовскую квартирку, содержащуюся в порядке женщиной, взявшей на себя из жалости к Лезику функции и хозяйки, и сиделки, ее словно  освещает солнце.

2007

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: