«Тик-так, тик-так…» — отсчитывают время часы на прикроватной тумбочке, и бежит по кругу позолоченная тоненькая стрелочка, множа секунды. За ней медленно, неспеша, переваливается с деления на деление минутная…
Впрочем то, что время идет медленно, только кажется. Не успеешь оглянуться — полный круг уже пройден. За ним второй, третий… Вот уже и сутки на исходе, и неделя, и месяц… Так незаметно подошла старость. Подкралась неслышно, словно кошка на мягких лапках, заметившая зазевавшуюся птичку и выпустившая отточенные коготки из розовых подушечек. Вся жизнь где-то позади.
А сколько не сумел, не успел, не сделал, откладывая на «потом». И это, невыполненное, жжет душу словно огонь. Так и не попал на погост в старое местечко, где давным-давно покоятся его родители. Не съездил в Берлин на могилу самого близкого друга Кольки Малышева. Того, с которым отшагали бок о бок три военных года и чье имя вырезано на гранитной плите в Трептов-парке. Не построил домика в хороводе деревьев с цветником посередине — страстной мечты жены. Не дослужился до чинов и наград, выйдя на пенсию таким же рядовым учителем каким начал свою «карьеру»… Да мало ли еще к каким словам можно добавить приставку со знаком минус?
Так размышлял, сидя у телевизора и не глядя в него, Семен Михайлович Кацман, отсчитавший свой девятый десяток и справивший недавно именины в узком кругу семьи. Конечно, соберись вся родня, круг оказался бы пошире. Но ведь здесь с ним только дочь да зять. Их же дети, то есть его внуки, а так же правнуки с годовалой праправнучкой, в далекой Америке. Надежды на встречу с ними — практически никакой. А хотелось бы. Ох, как хотелось бы…
А чего хотелось бы еще? Вот так, сразу, и не ответишь. Пожалуй, больше всего покоя. Потому что устал. Устал от жизни, промоловшей его, пропустившей через свои жернова. И то, что дожил до такого возраста, несомненно, чудо достойное книги рекордов Гиннеса. Ведь чего только нет в его биографии, начинавшейся историей провинциального еврейского мальчишки, подхваченного событиями двадцатого века.
Родившись в 1910 году в небольшом местечке, находившимся недалеко от прославленной Николаем Островским Шепетовки, в очень бедной семье, Шлема не мог ни на что рассчитывать. Кто мог ему что-то дать? Больная мать? Отец — неудачник, прогоравший на всем, чем бы ни занимался и вечно озабоченный проблемой прокорма пятерых детей, копошащихся на земляном полу небольшого домика под соломенной крышей?
Жить в такой атмосфере, естественно, было нерадостно. А когда, простудившись, умерла от воспаления легких мать, и вовсе стало невмоготу. Отцу, оставшемуся нянькой при малышах пришлось искать надомную работу. Его случайные заработки давали возможность разве что не умереть с голоду. И двум старшим братьям, одному из которых было девять, а другому одиннадцать, пришлось наняться батраками в расположенное неподалеку имение. Сам же семилетний Шлема как мог помогал отцу по хозяйству и следил за младшими сестренками-погодками.
Но вот грянула революция, а за ней — гражданская война. Период, поистине страшный. Евреи вынуждены были прятаться по подвалам и чердакам, потому что власть беспрестанно менялась, а каждая банда, вступавшая в местечко, била и грабила нещадно.
В конце концов, страсти улеглись, установилась советская власть. В их городке организовался пионерский отряд, в который Кацман вступил одним из первых. Ему нравилось носить красный галстук, маршировать под барабанную дробь и противостоять местным бойскаутам. Появилась возможность и учиться.
Сев в десять лет впервые за парту, за два года прошел программу четырехлетки. А когда ему исполнилось двенадцать, увязав немудреные пожитки в узелок, со знакомым балагулой отправился в областной центр, где тот пристроил его в семью, согласившуюся нанять смышленого мальчишку репетитором для своего нерадивого чада за кров и стол. Осенью Шлема, продолжая эти занятия, пошел в школу и сам. Проучившись в ней вместо шести лет четыре года, в шестнадцать, со свидетельством об окончании и с комсомольским значком на груди, стал заведующим избой-читальней.
Ему, выходцу из еврейского местечка, была интересна новая жизнь, и хотелось, соответственно выражению поэта, «задрав штаны бежать за комсомолом». А потому его, теперь уже Сему, направили учиться на специальные курсы при Главполитпрссвете. Стране, решившей полностью искоренить неграмотность, нужны были учителя.
Окончив учебу, Кацман получил направление на работу в одну из хмельницких школ, где стал преподавать литературу. Причем делал это так мастерски, так упоительно читал стихи, что ребята его просто обожали. Да и не только ребята. Молодая учительница немецкого языка Бэлла Наумовна Коган тоже не осталась равнодушной к высокому стройному парню с залихватски курчавым чубом. Она постаралась сделать все для того, чтобы тот обратил на нее внимание, и через некоторое время ее старания увенчались успехом.
Молодые поженились. Прошел год, и в городской больнице раздался еще один детский крик. Это, заявляя о себе, плакала маленькая Вилина, получившая имя по инициалам вождя мировой революции.
Казалось, что в маленьком домике, на крыше которого прошлой весной свили гнездо белогрудые аисты, навсегда устоялись уют, покой и тихая радость. И не о чем больше мечтать холодными зимними вечерами, когда за расписанными морозными узорами окнами бушует вьюга, а в чисто выбеленной хатке с горячей печкой тепло и приятно. Хозяин работает, проверяя тетради, хозяйка стряпает ужин, малышка играет на узорном коврике тряпичной куклой… Благодать, идиллия.
Только не может быть все всегда хорошо. Не может, потому что мир состоит из разных людей. И эти разные люди пытаются перекроить его на свой лад. О том, что происходило в СССР в тридцатые годы, писалось так много, что повторять это еще раз нет надобности. Скажу только, что Семена постигла участь многих других.
Наушничество, доносительство было нормой. И кто-то из «доброжелателей» сообщил куда надо о том, что учитель их школы читает старшеклассникам стихи запрещенных поэтов. В том числе Блока и Есенина.
Его, как и следовало ожидать, взяли. Взяли темной ночью, разбудив жену с дочкой и гостившую у них тещу. Перевернув весь дом, изъяли в качестве вещественного доказательства несколько тоненьких книжечек, и увезли хозяина в черной машине, не дав даже попрощаться с семьей. Разбирались недолго. В скором времени Кацман уже ехал в зарешеченном вагоне, среди подобных ему, по направлению к Сибири, где три года, живя во вшивом бараке, валил лес.
До окончания срока ему оставалось трубить столько же. Но грянула Великая Отечественная. Многих из тех, кто не вызывал особых нареканий начальства, отправили на фронт, определив в штрафной батальон. Среди них оказался и Семен. Понимая, что выход из создавшейся ситуации — либо ранение, либо смерть, дрался, не щадя жизни. Пару месяцев пули его щадили, а на третий, смыв мнимый позор серьезной раной, он попал в госпиталь, где провел около полугода. Затем снова фронт. Но уже обычный, пехотный батальон, с который, прошагав до конца войны, дошел до Берлина.
Естественно, что за это время связь с семьей потерялась. Когда в августе 45-го он вернулся домой, никого не застал. От соседей узнал о том, что жена с дочкой эвакуировалась куда-то на юг. Куда именно — никто ответить не мог.
Но бывают иногда чудеса. И таким чудом явилось письмо от однополчанина Саида, разыскавшего его через военкомат. Тот писал, что, будучи в гостях у родителей, познакомился с их постоялицей, у которой была такая же фамилия как у Сени. Сначала он не придал этому значения, а потом, решив, что женщина может быть его родственницей, расспросил ее исподволь о человеке, который считался погибшим. Ничего не сказав Бэлле (а это была именно она), Саид написал другу.
Семен, не долго думая, собрался и поехал в таджикское село, где и впрямь нашел и супругу, и дочку, ставшую за это время совсем взрослой. Сколько было слез! Сколько было радости! Через неделю они все вместе ехали домой, где все надо было начинать сначала.
Несмотря на боевое прошлое, Кацмана на преподавательскую работу не взяли. Пришлось устроиться слесарем. Но в 56-м добился полной реабилитации и сразу же поступил на заочное отделение филологического факультета киевского университета. Так он снова сел за учительский стол. Работу любил, учеников тоже, а потому лишь в семьдесят лет с почестями ушел на пенсию.
Казалось, можно остановиться, передохнуть, вместе с Бэллой попутешествовать, навестить родственников. Но не получилось. Жена тяжело заболела и вскоре умерла. Семен Михайлович остался один. Долго маялся. Не зная, чем себя занять, принялся резать по дереву. Сначала не получалось, потому что ремесло оказалось отнюдь не простым. Но со временем освоил технологию, из-под его рук стали выходить весьма занятные вещички. Только дерево — оно и есть дерево. Людей не заменит.
Одиночество тяготило, и, отдав квартиру внуку, новоявленный пенсионер перебрался к дочери. А когда в 91-м та собралась в Израиль, не задумываясь, отправился вместе с ней. И вот уже десять лет как они здесь. Все вроде бы хорошо. Только ему грустно. Грустно от тех мыслей, которыми он и поделился со мной, а я, с его разрешения, с вами.
2001