Человек — загадка

На книжной обложке — самое обыкновенное лицо. Настолько обыкновенное, что его образно даже называли бухгалтерским. Круглые очки, типично ев­рейские черты… Красавцем сына видел лишь папа Бабель, боготворивший свое чадо, и если старику кто — то нравился, то он непременно произ­носил: «Это тип красоты моего Изи».

Может быть, так считали и женщины, с которыми у Исаака Эммануиловича были многочис­ленные романы? Вряд ли. Скорее всего, они ценили другие, более весомые качества: блестящий ум, искрометное остроумие и исключительное оба­яние, перед которым устоять было довольно трудно.

От того они и влюблялись, теряя голову. Тоже самое происходило и с ним. Ведь уже десятилетним мальчиком, Бабель изнывал по жившей в со­седнем доме жене русского офицера Галине Аполлоновне, ходившей «по комнате с распущенной косой, в красных башмаках и китайском халате», на котором «розовыми шелками вышиты были драконы, птицы, дуплистые де­ревья».

Родившись в обеспеченной семье, где отец, как сказали бы сегодня, за­нимался бизнесом, торгуя молотилками, Исаак получил достойное воспита­ние и образование. Его даже пытались учить игре на скрипке у самого Петра Столярского, из чего, к сожалению, ничего не вышло.

Окончив после Одесского училища имени Николая Первого Коммерческий институт в Киеве, он защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата экономических наук. Отец очень хотел, чтобы сын пошел по его пути. Но тот выбрал для себя иной.

В 1915 году с фальшивым паспортом, без гроша в кармане, уехал из Одес­сы в Петроград, где поступил сразу на четвертый курс юридического фа­культета психоневрологического института. Было это ему интересно или нет — вопрос сложный. Главное, что это дало возможность получить вид на жительство.

В Питере произошло судьбоносное знакомство с А.М. Горьким, поддержавшим способного юношу. Именно благодаря участию Буревестника револю­ции увидели свет два рассказа: «Элья Исаакович и Маргарита Прокофьев­на» и «Мама, Римма и Алла», которыми Бабель заявил о себе как интерес­ном и своеобразном писателе.

Проявившуюся там манеру, индивидуальность, связанную с еврейскими кор­нями, он сумел сохранить на протяжении всего своего творчества, несмотря на то, что искренне считал себя русским писателем, ибо и думал, и выражал мысли по-русски. Только при этом от своей сути, своего еврейства, подобно другим, не отказывался. Не менял ни имени, ни фамилии, ни веры.

Впрочем, о какой вере могла идти речь, если ее, как таковой, не было. Он не был привержен религии и традициям, хотя прекрасно знал идиш с ивритом и на всю жизнь сохранил любовно — трепетное отношение к ев­рейским местечкам. Охотно переводил Бергельсона, Рискинда, Шолом-Алей­хема…

Бабель был исключительно своеобразной, неординарной личностью. Одним из тех фантазеров, что любят создавать о себе мифы. Отсюда в его рас­сказах псевдобиографические факты, явно противоречащие действительно­сти. Созданный им образ бедного мальчика из еврейского местечка вовсе не согласуется с истинным, ибо Изя жил в прекрасной квартире на пре­стижной Ришельевской в центре Одессы, владевшел несколькими иностран­ными языками настолько хорошо, что первые рассказы, созданные в пят­надцать лет, были написаны на французском. Не коснулись его семьи и страшные погромы, описанные в рассказах «История моей голубятни» и «Первая любовь». Это мифы.

А вот то, что в революционные годы Бабель сражался на румынском фрон­те, служил в Чека, и в Наркомпросе, был задействован в продовольствен­ных экспедициях, воевал на Северном фронте и участвовал в походах Пер­вой конной — истинная правда. Как правда и то, что в августе 1919 года он женился дочери фабриканта Бориса Гронфайна, с которой познакомился случайно в киевском доме ее отца, куда зашел с поручением от старшего Бабеля.

Ученица выпускного класса гимназии Евгения была удивительно хороша. Она сразу же понравилась Исааку. Как, впрочем, и он ей. Между молодыми словно пробежала искра. Только такой вариант явно не просчитывался бо­гатым фабрикантом. О том, как он отнесся к вопросу брака, лучше всего прочитать у К. Паустовского:

«При первом же упоминании о замужестве Жени старик Гронфайн расстегнул сюртук, засунул руки за вырезы жилета и, покачиваясь на каблуках, ис­пустил пренебрежительный и всем понятный звук: «П-с-с-с-!» Он даже не дал себе труда выразить свое презрение словами: слишком много чести для этого невзрачного студента!»

Но это не остановило влюбленных. Поправ каноны благовоспитанности, они сбежали в Одессу. Узнав об этом, Гронфайн проклял весь род Бабеля до десятого колена, лишил дочь наследства и запретил впредь произносить в доме ее имя. И кто знает, что было бы дальше, не произойди в стране, где они жили, глобальные изменения.

Революция отобрала у бывшего промышленника завод и лишила всего имуще­ства, а «мальчишку», посмевшего украсть дочь, напротив, подняла, сде­лала писателем, протежируемым самим (!) Максимом Горьким. И пришлось тестю отступиться от своих принципов и отправить в Одессу «с оливковой ветвью» жену. А та, «пытаясь загладить прошлую вину, даже заискивала перед Бабелем и на каждом шагу старалась подчеркнуть свое родственное расположение к нему». Впрочем, все это произошло несколько позже, по­сле других, не менее важных событий.

А события были таковы. Проработав некоторое время, с января 1920 года, в Госиздате Украины, Бабель с журналистским удостоверением от «Юг — Рос­та» на имя Кирилла Лютова, отправился в тайне от родных в Ростов-на-Дону, где присоединился к Первой конной армии Буденного, двигавшейся навстречу польским войскам наступавшим на Киев. Здесь, в качестве во­енного корреспондента газеты «Красный кавалерист», он провел тяжелей­ших полгода.

Сначала чуть не погиб, потом сильно заболел и с тяжелой формой астмы, весь в нарывах и фурункулах попал в госпиталь. И вряд ли бы эпопея с Гражданской войной закончилось бы для него благополучно, не разыщи родственника жена с отцом.

Они увезли его домой, вынянчили, выходили. Поправившись, Бабель сел за работу. Дневник, что он вел, будучи корреспондентом, стал основой цик­ла рассказов «Конармия» — одной из самых беспощадных книг о революции и гражданской войне.

Каждый из рассказов он переписывал по много раз, потом давал ему отле­жаться пару месяцев и опять переписывал. Законченным считал не тот рассказ, куда ничего нельзя было добавить, а тот, из которого уже не­возможно было что — то выкинуть. Именно так достигалась его неповтори­мая манера «чеканного слова», согласно которой «сравнение должно быть точным, как логарифмическая линейка, и естественным, как запах укро­па». Не меньшее значение придавалось и знакам препинания: «Ни одно же­лезо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка, по­ставленная вовремя,» — не раз повторял он.

«Конармия» принесла и славу, и ненависть. Рассказывают, что сам Буден­ный едва ли не гонялся с шашкой за автором, а потом написал в «Прав­де»: «Требую защитить от безответственной клеветы тех, кого дегенерат от литературы Бабель оплевывает художественной слюной классовой нена­висти».

И опять помог Горький. Вступившись за молодого писателя, он  высказал мнение, что тот, наоборот, «украсил изнутри» казаков «лучше, правди­вее, чем Гоголь запорожцев». Лишь благодаря ему скандал удалось за­мять.

Все розы и тернии вместе с Бабелем разделяла его жена. Будучи личнос­тью незаурядной, прекрасно разбирающейся в литературе, она помогала мужу и критикой, и советами, к которым тот, непременно, прислушивался.

Но было в ней нечто, ставшее раздражать Исаака. Вот как об этом рассказывала сестра писателя Мери: «У них были разные темпераменты. У Евге­нии Борисовны словно не хватало энергии. Если, допустим, они собира­лись в гости, то она до последней минуты сидела и читала, так что брат, бывало, уходил один».

И этот темперамент заставлял его постоянно искать на стороне каких-то новых впечатлений, новых связей. До тех пор, пока мимолетные увле­чения не вылились в нечто серьезное, Евгения смотрела на «шалости» му­жа сквозь пальцы.

Чашу терпения переполнил получивший широкую огласку его роман с известной артисткой театра им Мейерхольда Тамарой Кашири­ной. И Евгения, оставив мужа, в 1925 году уехала в Париж писать этюды, о чем, кстати говоря, давно мечтала. Вскоре за ней, похоронив старого Бабеля, тронулись в путь мать с сестрой Исаака. Он же остался со своей «Таратуточкой».

Только их совместная жизнь не сложилась. Несмотря на то, что Тамара родила Бабелю сына, которого назвали в честь деда Эммануилом, они ра­зошлись. Каширина вскоре вышла замуж за бабелевского друга прозаика Всеволода Иванова. И тот, обожавший актрису, сразу же усыновил ребенка,  дав ему новое имя — Михаил.

Иванов, не делая никакого различия между детьми, воспитал мальчика вместе со своим, вскоре появившимся на свет родным сыном — Вячеславом. О том, что он — сын Бабеля, художник Михаил Иванов узнал много лет спустя после смерти своего настоящего отца, никогда и ничем не выда­вавшего своего присутствия.

Следующей женщиной, сыгравшей определенную роль в жизни писателя, была Евгения Соломоновна Хаютина. И потому несколько слов о ней, советской светской  львице, выросшей из провинциальной девушки.

Покинув бедную многодетную семью, она приехала окорять столицу, где ей хотелось получить все сразу и сполна. Работа на заводе или фабрике, естественно, этого дать не могла. И она решила выбрать другой, более верный, на ее взгляд, путь — через мужчин.

Трудно перечислить всех, кто в то или иное время числился в ее мужьях или любовниках. Стоит лишь отметить, что среди них были такие извест­ные личности как М. Шолохов, М. Кольцов, Н.Ежов…

С Бабелем Хаютину судьба свела в 1927 году в Берлине, куда она сопро­вождала своего мужа — высокопоставленного красного командира. Они про­гулялись по городу, затем на такси отправились в гостиницу…

Все про­изошло просто и быстро. Без ухаживаний, без прелюдий, без каких — либо обязательств с той или другой стороны. Повстречавшись некоторое для приятного времяпрепровождения, разошлись. А через год она была уже за­мужем за Н. Ежовым, железным наркомом внутренних дел СССР. Более перс­пективную и удачную партию составить было трудно.

Стрекоза, как окрестили ее кремлевские жены, по прежнему вела богем­ный образ жизни. На даче, где среди экзотических цветов гуляли павли­ны, в отсутствие Ежова, принимала писателей, поэтов, артистов. Бывал там и Бабель. Что заставляло его приходить в столь опасное и сомните­льное место? Вполне возможно, жгучее любопытство, бывшее его второй натурой, всепоглощающей страстью. Той самой страстью, что заставляла писателя с риском для жизни посещать марсельские и одесские портовые кабаки, спускаться, задыхаясь, в угольные шахты и … с дозволения знакомых дам исследовать содержимое их сумочек.

С Хаютиной, бывшей в те годы заместителем главного редактора иллюстри­рованного журнала » СССР на стройке «, Бабеля связывали и деловые от­ношения. Он печатал там свои заметки и даже сделал номер, посвященный Горькому.

Вокруг этого сомнительного знакомства ходило немало слухов, и когда при загадочных обстоятельствах Евгения Самойловна умерла в нервно-пси­хическом санатории незадолго до ареста Ежова, Бабеля тоже допрашивали в ходе следствия, где он показал, что Хаютина «вращалась в обществе троцкистов — Лашевича, Серебрякова, Пятакова, Воронского»…

Но мы опять забежали вперед. Сей факт имел место в 1938-м, а пока речь идет о 1927-м, когда Исаак отправился в Париж мириться со своей первой женой. Там он пробыл почти год. Результатом его визита стало рождение 17 июля 1929 года дочери Наташи.

Вернувшись, писатель нашел в России разительные перемены. Закан­чивал свое существование НЭП, набирали темпы коллективизация и инду­стриализация. Стране, «рождавшей героев», требовалась новая литерату­ра, «открыто стоящая на позициях социализма, коммунизма и соцреализ­ма». И писатели, «мобилизованные и призванные», должны были ее созда­вать. И, хотя делать это было совсем непросто, как непросто было в эн­ный раз определяться в своих жизненных позициях, многие литераторы по­ступали так, как от них требовалось.

Новшества следовали одно за другим. Среди прочих в 1932 году была про­ведена паспортизация. Теперь для того, чтобы выехать за границу, тре­бовалась виза. В том, что оформить ее — дело непростое, убедился и Ба­бель, собравшийся во Францию для того, чтобы «познакомиться с трех­летней француженкой, которую еще не видел».

И вот вожделенный документ на руках. Решив это дело отметить, Исаак собрал друзей. Кто — то из них привел в эту компанию новое лицо — Ан­тонину Николаевну Пирожкову.

Юная двадцати трехлетняя красавица настолько понравилась Бабелю, что он решил продолжить знакомство. Однако сделать это было не так-то просто, ибо Тоня совсем не походила на других знакомых ему женщин. Ее нельзя было покорить сразу. Надо было  медленное завоевывать.

И Бабель стал ухаживать. То он приглашал новую знакомую на выставку, то на ипподром, то в подмосковную деревню Молоденово, где обычно жил и работал. К тому времени он, человек уже немолодой, стал чувствовать тягость кочевой бессемейной жизни, о чем писал в письмах к матери и сестре, живших в Бельгии. А еще ему очень хотелось видеть рядом с со­бой эту юную женщину. Умную, серьезную да к тому же и красивую. Чтобы не потерять тонкую ниточку связи за время своего отсутствия, Ба­бель, уезжая в Париж, попросил Антонину пожить в своей московской квартире, куда ежедневно слал письма из Франции.

Это была его вторая и предпоследняя поездка в Европу. После возвраще­ния в Россию в августе 1933 года, он сумел побывать там еще раз на Международном конгрессе писателей в защиту культуры, состоявшемся в Париже в 1935 году.

Несмотря на все уговоры родных остаться с ними, вернулся в Москву, где его ждала молодая жена. То, что они не были зарегистрированы и жили в так называемом «гражданском браке», не имело никакого значения ни для них самих, ни для окружающих. А потому рождение в феврале 1937 года дочери Лидии рассматривалось вполне естественным продолжением отноше­ний.

Антонина, как уже говорилось, была не похожа на всех его прежних жен­щин. Самостоятельная и независимая, способный инженер, она не растворялась в жизни мужа, не восторгалась его творчеством, не вела разго­воров о гениальности супруга, которого, несомненно, и ценила, и уважа­ла. Мимо его письменного стола и разбросанных черновиков проходила, не заглядывая, ибо ей строго — настрого запрещалось читать необработанный материал.

Бабель же, по отношению к бумагам жены, вел себя совершенно противопо­ложным образом. Его любопытство заставляло рассматривать чертежи и ма­тематические расчеты, в которых он ничего не понимал. И это непонима­ние вызывало бурю эмоций. Он уносил папки в кабинет для того, чтобы продемонстрировать их приятелям из мира искусства да при этом еще и прокомментировать. Так однажды, обращаясь к Сергею Эйзенштейну, с па­фосом произнес: «Это вам не сценарии писать!»

Бабель был из тех, кто любил гордиться женой, выставляя ее напоказ. Оттого охотно знакомил с друзьями, заботился о  гуманитарном образо­вании, следил за кругом чтения, оставляя списки необходимых для каждо­го культурного человека авторов (от Гомера и Лукреция до Эразма Ротте­рдамского и Флобера), нанимал преподавательниц немецкого и французско­го языков.

Для нее же, девушки из сибирской провинции, общение с Бабелем открыло новую, бесценную страницу духовной жизни. Чего стоили знакомства с С. Эйзенштейном, С. Михоэлсом, Н. Эрдманом, И. Эренбургом, А. Жидом, Л. Фейхтвангером, А. Мальро!

Все новое Антонина впитывала как губка, сохраняя при этом свою индиви­дуальность, скромность и порядочность. Она ничуть не походила на сте­реотип писательских жен, занимавшихся сплетнями, склоками, созданием никому ненужных комитетов и женсоветов.

Поначалу ее тоже хотели привлечь, втянуть в водоворот общественных ме­роприятий. Но Бабель сразу же положил конец этим проискам. «Она инже­нер, работает с утра до вечера и не может приходить на ваши заседания»- отвечал он на все приглашения. — Она трудящаяся женщина, у нее нет времени».

Главной же причиной, заставлявшей его препятствовать сему, было жела­ние сохранить ее нравственную чистоту. «Вы окружены гораздо более чис­той атмосферой, чем наша писательская среда. Жены наших писателей чаще всего фальшивы, изменяют своим мужьям, а когда идут в гости, перед зеркалом делают «лицо», с которым надо выходить; знают, когда надо хвалить Маяковского и ругать Есенина, а когда наоборот».

Свою семейную жизнь эта пара сложила по негласному договору: каждый из них не должен был жертвовать ни своей свободой, ни своими интересами. У каждого был круг общения, и Бабель впервые получил возможность не изменять в угоду жене привычного образа жизни с постоянными разъезда­ми, привычками, увлечениям.

Одним и таких увлечений было страстное обожание лошадей, оставшееся со времен Первой Конной. Он знал о них все, что только можно было знать. Если в какой — то момент дома не оставалось ни кусочка сахара, это оз­начало одно: хозяин отправился на конюшни. Иногда месяц — другой жил на каком-нибудь конном заводе. Нередко бывал на ипподроме, однако кас­сы обходил стороной, считая для себя тотализатор просто неприличным.

Но вернемся к взаимоотношениям Исаака Эммануиловича и Антонины Никола­евны, которые именно так и называли друг друга на людях, сохраняя и дома, и вне его, обращение на «Вы». Много лет спустя, его супруга в своих воспоминаниях объясняла сию странность. «Бабель был старше меня на 15 лет, и я его очень уважала, и мне как-то трудно было сказать ему — ты, а он, играя, поддерживал эту традицию».

Свою жизнь с Бабелем она вспоминает как один из самых ярких отрезков своей биографии. Дача в Переделкино, участие в роли почетных гостей в яр­ких праздничных мероприятиях; веселье, шутки и розыгрыши, на которые Бабель был неистощимый мастер.

На просьбу позвать его телефону порой отвечал женским голосом, что «его нет дома». Вдруг начинал нарочито хромать или изображать тяжело­больного, стонущего на разные лады, чем вызывал неподдельную панику у жены. Когда же она, обеспокоившись, вбегала в комнату, смеялся и гово­рил: «Я разыгрывал перед вами «еврейские стоны».

А однажды за столом, в присутствии тети, зубного врача, весьма серьез­ной и респектабельной дамы, «отколол» следующий номер. После того, как один из гостей рассказал, что во время революции, ему приходилось скрываться от слежки в публичных домах, Исаак вполне серьезно сказал: «Знаю, моя тетя содержала такой дом в Одессе», чем поверг родственницу в шоковое состояние.

Были и такие случаи, когда он, решив разыграть скупца, вместе с женой выпрыгивал из трамвая при виде контролера. А ведь на самом деле вовсе не был скуп. Наоборот щедр. Единственно, что не любил — возвращать дол­гов. Да и ему их никто чаще всего не возвращал. Что касается всего ос­тального — раздавал, не задумываясь.

Та самая тетя, о которой шла речь выше, порой приходила к людям, кото­рым Бабель имел неосторожность подарить что-нибудь из мебели, и гово­рила: «Вы извините, мой племянник — сумасшедший, этот шкаф — наша фа­мильная вещь, поэтому, пожалуйста, верните ее мне…» Так ей удалось собрать кое-что из раздаренной им семейной обстановки.

А за фасадом этой приятной и интересной жизни шла другая, глубинная. С недомолвками, оговорками, оглядкой, «осторожничаньем» и борьбой с цензу­рой. А еще было гнетущее чувство надвигающейся беды. Несмотря на то, что их не трогали, благодаря хитроумной бабелевской дипломатии удава­лось общаться с иностранными гостями, переписываться с родственниками, что было невероятно опасно.

Недаром любимой игрой Бабеля были «прятки», создание неожиданных ситу­аций, непредвиденных поворотов. Вот, например, случай, о котором рас­сказывает Илья Эренбург: «Его собственная судьба похожа на одну из на­писанных им книг: он сам ее не может распутать. Как-то он шел ко мне. Его маленькая дочка спросила: «Куда ты идешь?» Ему пришлось ответить; тогда он передумал и не пошел ко мне… Осьминог, спасаясь, выпускает чернила: его все же ловят и едят — любимое блюдо испанцев «осьминог в своих чернилах».

Чтобы не быть пойманным, как осьминог, Бабель систематически менял свои планы. Говорил одно, а делал другое. Внезапно исчезал и прятался так, что его никто не мог нигде найти.

Не имея возможности говорить то, что хотел, Бабель в 30-е годы «замол­чал». Напечатал совсем немного. Всего несколько рассказов, одну пье­су… Не то что бы не хотел, просто физически не мог «выдать на гора» желаемого властями. Глобального эпохального.

Его молчание обсуждалось, критиковалось, обыгрывалось пародистами и критиками. Только он ничего не мог с собой поделать.

1936 год — пролог грядущих событий, страшной трагедии. Первые аресты и процессы «врагов народа», среди которых были друзья и приятели. Как и в конце двадцатых, при подобных обстоятельствах, их родные шли к нему с просьбой о помощи. А что он мог? Если прежде, десять назад, хлопотал за невинно арестованных, используя свои связи, то теперь…

Те, к кому он обращался прежде, постепенно исчезали сами. Да и сам он словно сидел на пороховой бочке, постоянно ожидая ареста. Особенно это ощущение усилилось после смерти Горького. Недаром Бабель сказал: «Теперь мне жить не дадут».

Прекрасно понимая, что творится вокруг, он как-то задал вопрос Яго­де: «Генрих Григорьевич, скажите, как себя вести, если попадешь к вам в лапы?» И тот, ничуть не удивившись, ответил: «Отрицать все — какие бы обвинения ни предъявлялись».

После ареста самого  Н. Ежова весной 1939-го, показалось, что наступила пе­редышка. Что кровавые дела, связанные с его именем, канут в Лету. И, действительно, поначалу ощущалось затишье. Даже стали пересматри­ваться чьи-то дела.

Для Бабеля же арест бывшего главы Лубянки вышел боком. В своих показа­ниях на допросах Ежов, ничего не отрицая из предъявленных обвинений, подтвердил, что его жена была шпионкой, а Бабель — ее любовником. И это уже послужило причиной для ареста.

Вполне возможно, что определенную роль сыграл и некий литературовед Я. Эльсберг, работавший в издательстве «Академия» и приставлен­ный к Бабелю в целях сбора компромата.

За ним пришли в московскую квартиру, как это бывало обычно, на рассве­те. Удостоверившись, что хозяина нет дома, часть людей из органов ос­талась в квартире, а часть, взяв жену, поехала на дачу в Переделкино. Там Антонину заставили постучать и попросить Бабеля открыть дверь. Произвели обыск, забрав все — рукописи, письма, записные книжки, блок­ноты, фотографии….

После ареста жене позволили доехать вместе с арестованным до Лубянки. «Я буду вас ждать, буду считать, что вы уехали в Одессу», — сказала Антонина Николаевна, на что Бабель, отвечая своим мыслям, не впопад произнес: «Ужасно, что не будет писем матери». А потом, спохватившись, добавил: «Я вас очень прошу, чтобы девочка не была жалкой».

«Не знаю, какова будет моя судьба», — ответила она. Чекист, услышав это, проро­нил: «К вам у нас претензий нет». Тут машина въехала во двор Лубянки. Бабель крепко поцеловал жену и, сказав: «Когда-то увидимся», исчез за тюремной дверью.

Как ни странно, ее не тронули. Дали нормально вырастить ребенка. В до­ме, за исключением конфискованного архива, все осталось по-прежнему. Только теперь было удивительно тихо. Телефон молчал, из прежних знако­мых никто не приходил.

Для  Антонины начался новый жизненный этап, который прошло большинство родных арестованных. Многочасовые выстаивания с передачами в тюремных очередях, многолетние бесплодные попытки узнать что-либо о муже. Она сказала Бабелю, что будет ждать, — и ждала. Ждала почти два десятилетия.

Почему от нее скрывали факт его смерти, почему говорили, что он жив и содержится в лагере? Ответить трудно. Непонятно, с какой целью ей по­стоянно морочили голову. Так, однажды даже прислали письмо, в котором говорилось, что Бабель будет освобожден в 1949 году, в связи с чем она поспешила привести в порядок мебель и сделать ремонт.

А ведь к тому времени его уже давным-давно не было в живых. Обвиненный в шпионаже и подготовке терактов, по приговору, собственно­ручно подписанным Сталиным, Исаак Эммануилович был расстрелян 27 янва­ря 1940 года в 1.30 ночи.

После того, как в 1956 году он был официально реабилитирован, и сомне­ний в гибели мужа уже не было, Пирожкова собрала по крупицам воспоми­нания об этом человеке. Издала и их, и собрание сочинений из тех ве­щей, что были уже опубликованы. А потом уехала в Америку. Здесь она издала прекрасную книгу своих воспоминаний «Семь лет с Исааком Бабе­лем». Вещь глубокую, точную и исключительно правдивую.

Сегодня они вместе с дочерью Лидией живут в Вашингтоне у внука Андрея, где растет уже правнук Николай. Сам же Андрей Малаев-Бабель — актер и режиссер, художественный руководитель Театра-студии имени Станис­лавского в Вашингтоне, как и мать с бабушкой, поклоняется семейному культу. Отсюда его новая его работа — моноспектакль, созданный на ос­нове шести бабелевских рассказов, который привез его в Москву. .

А  в 2011 году в Одессе, на углу улиц Ришельевской и Жуковского, напротив дома, где в 30-е годы минувшего столетия проживала семья Бабелей, состоялось торжественное открытие памятника знаменитому писателю

Использованный материал

Портрет работы Юрия Аненкова

«Воспоминания о Бабеле», М.,Книжная палата», 1989 г.

Внук Исаака Бабеля Андрей Малаев-Бабель: «Дед помогал нашей …

Дочь Исаака Бабеля Лидия: «Я бы очень хотела жить в Одессе …

2005-2011

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: