У англичан есть выражение «self made man» — «человек, сделавший сам себя». И оно, как нельзя больше, подходит к Чуковскому, поднявшемуся из самых низов до писателя, имя которого было известно буквально каждому. Только никто не знал о том, что это — псевдоним, ибо свое происхождение Корней Иванович тщательно скрывал от всех, даже от своих детей.
В биографической справке бегло упоминается о том, что он родился в 1882 году в Петербурге, что родители разошлись, когда мальчику было три года. Только это не совсем соответствует действительности, ибо по официальным документам он — незаконнорожденный, сын крестьянки полтавской губернии Екатерины Осиповны Корнейчуковой.
С матерью все ясно. А с отцом? Вот тут-то и возникает интересная ситуация. При заполнении документов Чуковский всякий раз указывал разные отчества (Степанович, Мануилович, Васильевич). Его же родная сестра Мария Корнейчукова, родившаяся в 1879 году, носила отчество Эммануиловна. Почему? Да потому, что их отцом был Потомственный Почётный Гражданин Одессы Эммануил Соломонович Левинсон 1851 года рождения, сын владельца типографий, расположенных в ряде городов.
Так как семья всеми силами препятствовала неравному браку сына с простой крестьянкой, работавшей в доме горничной, молодым людям пришлось расстаться. Детям, родившимся за период их связи, за соответствующую мзду в полиции были изготовлены русские православные паспорта.
Боль, терзавшую душу практически всю жизнь, этот человек мог доверить лишь «Дневнику»: «Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я? еврей? русский? украинец?) — был самым нецельным, непростым человеком на земле … Мне казалось, … что я единственный — незаконный, что все у меня за спиной перешёптываются, и что когда я показываю кому-нибудь (дворнику, швейцару) свои документы, все внутренне начинают плевать на меня… Когда дети говорили о своих отцах, дедах, бабках, я только краснел, мялся, лгал, путал…
У меня ведь никогда не было такой роскоши, как отец, или хотя бы дед. Эта тогдашняя ложь, эта путаница — и есть источник всех моих фальшей и лжей дальнейшего периода. Теперь, когда мне попадается любое мое письмо к кому бы то ни было — я вижу: это письмо незаконнорожденного, «байструка». Все мои письма (за исключением некоторых писем к жене), все письма ко мне — фальшивы, фальцетны, неискренни — именно от этого.
Раздребежжилась моя «честность с собой» еще в молодости. Особенно мучительно было мне в 16-17 лет, когда молодых людей называют вместо простого имени называть именем-отчеством. Помню, как клоунски я просил даже при первом знакомстве — уже усатый — «зовите меня просто Колей», «а я Коля» и т.д. Это казалось шутовством, но это была боль. И отсюда завелась привычка мешать боль, шутовство и ложь — никогда не показывать людям себя — отсюда, отсюда пошло всё остальное».
О том, что своего отца Корней Иванович знал, видно из книги «Память детства» Лидии Чуковской, где она рассказывает о том, как в финское местечко Куоккала, где жила их семья, папа неожиданно привёз дедушку. Рассчитывал, что старик погостит у них дома несколько дней. Но сын, будучи категорически против, выгнал этого человека вместе с его подарками.
Об этом инциденте никогда не вспоминали, тем более что однажды мама, собрав ребят, строго предупредила: «Запомните, дети, спрашивать папу о его папе, вашем дедушке, нельзя. Никогда не спрашивайте ничего».
Много лет спустя, выяснилось, что Корней Иванович являлся родственником выдающегося советского математика В.А. Рохлина, чей дед по матери был его отцом. Владимир Абрамович рассказывал, что, оставшись сиротой (мать, бывшую начальником санинспекции в Баку, убили в 1923 году, а в конце 30-х расстреляли отца), он, шестнадцатилетним юношей, попытался обратиться за помощью к Чуковскому для того, чтобы тот помог ему поступить в московский университет. Но тот родственника не принял. Уж очень боялся Сталина. После смерти вождя, уже в хрущевские времена, сам стал искать контакта с Рохлиным, ставшим известным профессором. Однако тот из гордости отказался от встречи.
Но вернемся к дореволюционным событиям. Оставленная Левинсоном женщина перебралась в Одессу. Замуж так и не вышла, потому что не переставала любить отца своих детей и с тоской поглядывала на портрет бородатого мужчины, висевший в доме на видном месте.
«Воспитывала она нас демократически — нуждою. Какой это был ритуал: когда она мыла посуду, вытирать полотенцем тарелки и вообще помогать маме», — писал впоследствии Корней Иванович, упоминая о том, как трудно было жить на гроши, которые прачка зарабатывала стиркой.
О материальной помощи от отца — ни слова. Но он, вероятней всего, помогал. В противном случае Николай не проучился бы в гимназии до пятого класса. До того, момента, пока долговязого и нескладного подростка оттуда не исключили. По одним данным — в соответствии с пресловутым законом «о кухаркиных детях», изданном Александром III и касающимся учебы представителей низших сословий в учебных заведениях, по другой — из-за памфлета написанного совместно с Зеевом Жаботинским.
Да, да. Тем самым Жаботинским, который сыграл в жизни Чуковского немаловажную роль, о которой мы еще будем говорить. Но не станем опережать события.
В неопубликованной части дневника Корнея Ивановича имеются записи о попытках сдать экзамены за гимназический курс экстерном. Чем они завершились, не сказано ни слова. Как нет и документальных свидетельств об его образовании. Колоссальную же эрудицию писателя можно приписать исключительно самообразованию, долгой и кропотливой работе над самим собой. В частности, в овладении грамотным русским языком, борьбой с малороссийским акцентом, с тем, что он называл «каким-то хохлацким наивничанием, простодушничаньем».
Выброшенный из гимназии подросток вошел в артель маляров и стал зарабатывать покраской крыш и заборов. При этом он постоянно бормотал под нос стихи, а, забывшись, начинал декламировать их в полный голос. Из-за этого чуть было не угодил в городские сумасшедшие. А в свободное время запоем читал и пробовал сочинять серьёзный философский трактат.
Все изменил 1901 год, когда, подписав свою первую статью псевдонимом Корней Чуковский, этот человек вошел в литературу. «Дело с фельетоном» устроил Альталена (псевдоним З.Жаботинского), сотрудничавший в «Одесских новостях».
«Получив первый гонорар, я купил себе новые брюки (старые были позорно изодраны) и вообще стал из оборванца — писателем. Это совершенно перевернуло мою жизнь», — вспоминал Чуковский о своем журналистском дебюте. А у В. Швейцера находим: «Скоро одесская газета держалась уже на «трех китах»: корреспондент из Рима, писавший под псевдонимом «Altalena», бытописатель одесского «дна» Кармен, отец известного кинорежиссера Романа Кармена, и молодой литературный критик Корней Чуковский»
Надо отметить, что Жаботинский сделал для своего друга не только это. Он оказал огромное влияние на становление его мировоззрения, сумел отвлечь от «самоедства» в отношении незаконорожденности, убедить в талантливости. О том, что он думал именно так, говорят даже следующие шутливые строки:
Чуковский Корней
Таланта хвалёного
В два раза длинней
Столба телефонного.
Жаботинский был так же поручителем на свадьбе Чуковского, которая состоялась в 1903 году, когда тот женился на Марии Гольдфельд, дочери бухгалтера частной фирмы Арона-Бера, крещеной еврейке.
Из приведенных данных видно, что Корнею Ивановичу ничуть не претило его еврейское происхождение. Вопреки логике он не стал юдофобом, мстящим за свое «байстрючество», за искалеченное детство, а наоборот потянулся к евреям.
Под влиянием Жаботинского, разговаривавшего на семи языках, Чуковский начал изучать английский. Но так как в старом самоучителе, купленном у букиниста, отсутствовала часть, посвящённая произношению, с этим вопросом у него возникли проблемы. Он выговаривал слова исключительно так, как они писались. Впрочем, для редакции «Одесских новостей» было ценно и это. Ведь Чуковский был единственным, кто мог прочесть приходившие по почте английские и американские газеты. Как знаток английского, по рекомендации всё того же Жаботинского, он через два года был командирован специальным корреспондентом в Лондон.
Полуголодное пребывание в Англии стало его подлинными «университетами». От всей душой Корней Иванович полюбил страну, в которую попал, ее культуру. Стараясь узнать как можно больше, посещал благотворительные лекции по литературе для рабочих, много времени проводил в библиотеке Британского музея.
Со временем лондонская корреспонденция, далекая от злободневной тематики, перестала устраивать газету. Зато молодым журналистом, перенявшим у англичан небрежный эссеичный стиль и умение поразить читателя неожиданными парадоксами, заинтересовался Валерий Брюсов и пригласил в свой журнал «Весы».
Вернувшись в Россию, Чуковский пережил в Одессе «Дни броненосца «Потемкина», побывал на мятежном корабле, познакомился со многими повстанцами. Его охватило настроение подъема, которым в то время жила страна, а потому, перебравшись в Петербург, стал издавать сатирический журнал «Сигнал», в котором вместе с ним сотрудничали Ал. Куприн, Ф.Сологуб, Тэффи, О.Дымов…
Однако журнал просуществовал недолго. После четвертого номера редактор был арестован и отдан под суд за резкие антиправительственные публикации. Лишь благодаря защите знаменитого адвоката О. Грузенберга удалось избежать заключения. Но этот эпизод сыграл в его жизни огромную роль: Чуковский раз и навсегда расстался как с сатирой, так и политикой.
Как «претерпевшего от властей» его стали понемногу печатать в таких изданиях как «Театральная Россия» и газета «Свободные мысли», где он окончательно утвердился в качестве литературного критика, вызвав у многих столичных литераторов недовольство и предубеждение против «чужака», вторгающегося в их среду.
Над ним, не стесняясь, посмеивались. Прежде всего, над провинциальностью. А она, эта провинциальность, делала свое дело — помогала выделиться в среде критиков, слишком хорошо знавших правила журналистской игры. Не признавая условностей, Чуковский поднимал самые острые вопросы, писал разгромные фельетоны, подаваемые с самым добродушным видом.
Его излюбленным жанром стал литературный портрет, за который он брался тогда, когда творчество того или иного писателя оказывалось в центре внимания, и преподносил в самом карикатурном виде.
Выделив одну, наиболее яркую черту, с помощью примеров и цитат, выставлял ее доминирующей, заслоняющей все остальные. Словно проницательный сыщик, отыскивал именно то, что хотелось бы скрыть. Несмотря на односторонность, упрощавшую облик «жертвы», а, может быть именно, благодаря этому, создавалась утрированная, не всегда лестная, но исключительно яркая характеристика.
Это, естественно, не могло не сказаться на личных отношениях с собратьями по перу. Каждый восхищался меткостью оценок, узнаваемостью, точностью характеристик и остроумием афористических суждений до тех пор, пока это не касалось его собственного творчества. Стоило Чуковскому набросать портрет своего вчерашнего поклонника, как реакция мгновенно менялась.
Чувство юмора изменяло даже таким признанным мэтрам острословия как Аркадий Аверченко. Многочисленные похвалы тотчас прекратились после появления посвященного ему фельетона «Современные Ювеналы». А Саша Черный, разозлившись до предела, ответил отвратительным очерком «Корней Белинский», что едва не привело к дуэли.
Если сначала Корнея Ивановича за необычную, прекрасно шаржируемую внешность («полные румяные губы, над ними — увесистый любопытный нос, смеющиеся светлые глаза и всегдашняя непослушная прядь, свисающая на лоб, высокий рост, предлинные руки и ноги») называли «диккенсовским героем», то после его фельетонов появились другие эпитеты. «Иуда из Териок», «белый волк», «разбойник», «вероломный», «ядовитый»…
Все попытки Чуковского провести четкую грань между личными и литературными отношениями успехом не увенчались. В этом вопросе он не встретил понимания ни у кого. И тогда, как критик, переключился на футуристов, которые в начале 1910-х годов делали первые шаги на литературном поприще. Их эксцентричные выступления сопровождавшиеся, как правило, шумом и скандалами, для пера критика, оказались как нельзя кстати.
В 1916 году Чуковский в качестве журналиста вместе с группой российских представителей искусства, в которую входил так же А. Толстой, В. Немирович-Данченко, В. Набоков, по приглашению британского правительства вновь посетил Англию.
Поездка оказалась исключительно богатой впечатлениями. В одном из писем к жене он не без гордости сообщал: «Меня принимал король, сэр Эдвард Грей, лорд Китченер и сэр Джон Джеллико, мне показывали все тайны, недоступные самим англичанам — какие строятся теперь суда, аэропланы и проч., я был в стоянке Главного флота, куда с о начала войны не мог проникнуть никто…».
Кроме того, он познакомился со многими английскими писателями — К. Дойлом, Г.Уэллсом, Э. Госсом.
Но пришла революция и лишила Чуковского того общества, о котором он писал. Всем его современникам, без различия политических убеждений и социального статуса, пришлось пережить то, что описал В. Розанов на страницах «Апокалипсиса нашего времени»: «С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес. «Представление окончилось». Публика встала. «Пора надевать шубы и возвращаться домой». Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не оказалось».
Чуковский, казалось бы, менее других должен был ждать подвохов от смены режима. Сын прачки, воспитавший сам себя, представитель либеральной интеллигенции, принимавший революцию как некоторую данность, он должен был по всем параметрам вписаться в новую жизнь. Но через некоторое время обнаружил что, подобно другим людям своего круга, оказался не у дел. Потерял все, что с таким трудом было достигнуто.
А достигнуто было немало. Должность ведущего критика влиятельной кадетской газеты «Речь», где он проработал почти три года, где его мнением дорожили, где боялись его острого языка, дала ему самое главное для публициста — своего читателя. А теперь этого читателя, как и самой газеты, не стало.
После Февральской революции 1917 года Чуковские перебрались из Куоккалы в Петроград, и в период с 1918 по 1924 год писатель пытался найти себя в новой обстановке. Работал в ряде культурно-просветительных учреждений: руководил Литературным отделом «Дома Искусств», вел там занятия со студистами; при его ближайшем участии выходили два толстых журнала: «Русский Современник» и «Современный Запад»; как специалист по англо-американской словесности, работал в ученой коллегии издательства «Всемирная Литература». До тех пор, пока всему этому не пришел конец.
Новая эпоха поставила ребром обязательный для всех вопрос: «Чем вы занимались до 1917 года?» От ответа на него зависело все: возможность работать, учиться, просто существовать.
Казалось бы, чего бояться Чуковскому? Оказывается, было чего. Факты его дореволюционной писательской деятельности показали, он писал не то, и не о тех, выражал явно буржуазную точку зрения. Самым же главным компроматом стала работа в кадетском журнале.
В то страшное время для литераторов жизнь неимоверно усложнилась. Частные издательства уничтожались, журналы и газеты закрывались. Существовать становилось все труднее и труднее. Среди «людей из огня и железа», как величали себя большевики, Чуковскому, как и прочим интеллигентам, места не было. Единственное, что спасало его — редактирование переводов англоязычных писателей.
Если до революции переводам не придавалось особого значения, ибо большая часть интересующихся подобными вещами, могла читать классическую литературу в подлинниках, то после нее возникла проблема приобщения к мировой культуре народных масс, не владеющих никакими языками кроме русского. И потому идея Горького относительно библиотеки «Всемирной литературы» оказалась как нельзя кстати.
В свои 43 года Корней Иванович горько ощущал свою ненужность: «На лодке мимо окна проезжают совсем чужие, на пляже лежат чужие, и смеются, и танцуют, и целуются чужие. Не только более молодые, чужие. Я стараюсь их любить — но могу ли?» И еще «Жить литературным трудом в настоящее время это такой же абсурд, как, например, продавать в Гренландии мороженое. А сердце болит. А голова седеет. А годы проходят».
Да, прошли те времена, когда Блок писал о нем, вечно занятом, на страницах «Чукоккалы» следующие строки:
«Мне некогда!
Я «Принципы» пишу!
Я гржебинские списки составляю!
Персея инсценирую! Некрасов
Еще не сдан! Введенский, Диккенс, Уитмен
Еще загромождают стол!
Шевченко, Воздухоплаванье…»
Кстати, о «Чукоккале», домашнем альбоме, где в названии слились два слова «Чуковский» и «Куоккала». В нем с 1914 по 1969 годы, оставили записи многочисленные друзья и знакомые.
Когда в конце 1906 года семья Чуковских обосновалась в финском местечке, то ее глава сблизился с жившим там Репиным. Часто позировал ему, в течение нескольких лет редактировал мемуары «Далекое близкое».
Позже, когда в дачную местность, стали приезжать еженедельно гости (именитые художники, писатели, актеры, поэты, историки литературы и публицисты), — к Илье Ефимовичу по средам, а к Корнею Ивановичу по воскресеньям, пришла идея создания этого знаменитого альбома. В нем оставили свои записи И. Шаляпин, Маяковский Л. Андреев, В. Короленко, А.Толстой, А. Куприным, А.Кони, Н.Гумилев, З.Гиппиус, Д. Мережковский…И многие, многие другие.
«Когда я перелистываю свою «Чукоккалу», — писал Чуковский много лет спустя, — я вижу главное: что она могла создаться только потому, что существовало такое содружество поэтов, художников, музыкантов… Все мы, вот как я вижу, любили друг друга, и мы верили друг другу.
В этом была главная особенность этого странного, может быть, теперь альманаха… Так было принято тогда: любить друг друга, верить друг другу и, главное, сочувствовать каждому успеху каждого другого человека. Мы читали друг другу эти произведения».
Но мы снова отвлеклись. В новой обстановке Чуковский был одним из немногих «бывших», сумевших трудом невероятных усилий приспособиться к новому режиму, не претворяясь, не жертвуя основными принципами. Однако до конца дней в среде советских писателей он так и не стал «своим». Не занимал никаких должностей в Союзе, не принимал участия в разнообразных политических акциях. Эта возня его не волновала. Волновало другое — отношение читательской аудитории, особенно детворы, которую любил, для которой писал веселые сказки.
Началось же все с заказа М. Горького для будущего альманаха «Елка». Он попросил сделать небольшую вещицу в народном стиле. Типа «Конька-Горбунка». Оказалось, что у Чуковского нечто подобное уже имеется. Несколько лет назад, когда он вез своего заболевшего сына из Хельсинки в Петербург, малыш капризничал. Под ритмический грохот поезда сложились строки: «
«Жил да был
Крокодил.
Он по улицам ходил…»
Когда тот самый Крокодил появился на страницах журнала, он сразу стал столь популярен, что затмил славу Чуковского-критика. О хвостатом интеллигенте упомянули даже в Оксфорде, где на латыни прозвучало довольно странно — «Crocodilius».
Это было в 1962 году, когда один из старейших английских университетов присуждал восьмидесятилетнему Корнею Ивановичу почётное звание Доктора литературы. И он, одетый в чёрную шапочку и пурпурную мантию, несомненно, был счастлив. А такое с ним бывало не часто.
Сегодня трудно поверить в то, что его сказки постоянно попадали под запрет в ходе самых разнообразных педагогических и идеологических кампаний. Одна из них, самая крупная, была развернута Н. Крупской, выступавшей против «чуковщины». И уж совсем страшно становилось тогда, когда к детским стихам неожиданно примешивали политику. Например, «Тараканище» с определенного момента стала восприниматься чуть ли не как сатира на усатого И. В. Сталина, а бедная Муха-Цокотуха стала причиной обвинения ее создателя в воспевании вредных насекомых.
Полегчало с «хрущевской оттепелью». Период, продлившийся с этого момента до смерти писателя в 1969 году, можно назвать самым спокойным в жизни писателя. Позади остались запреты на издание детских книг, вновь увидела свет замечательная вещь «От двух до пяти», в которой рассматривается «психика малых детей, их титаническая работа по овладению — в такие сказочно короткие сроки — сложившимися формами родительской и прародительской речи». А за «Мастерство Некрасова» он был удостоен в 1962 году Ленинской премии.
Что касается семейной жизни, то здесь Корнею Ивановичу везло. Брак с Марией был первым, единственным и счастливым. Только об этом он никогда особенно не распространялся, придерживаясь с юности кредо: «Никогда не показывать людям себя». Даже в «Дневнике» о своей жене писал редко и скупо.
Лишь одна запись, сделанная после ее смерти, щемит душу: «Смотрю на это обожаемое лицо в гробу … которое я столько целовал — и чувствую, будто меня везут на эшафот … Хожу каждый день на могилу и вспоминаю умершую: … вот она в бархатной кофточке, и я помню даже запах этой кофточки (и влюблён в него), вот наши свидания за вокзалом, у Куликова поля…, вот она на Ланжероне, мы идём с ней на рассвете домой, вот её отец за французской газетой…».
Он очень тяжело пережил уход из жизни человека, с которым прожил много лет, делил радость и горе, растил сыновей и дочерей. Кстати, из четверых их детей выжило лишь двое старших. Младшая, Мура, умерла в 11лет от туберкулёза. Борис, уйдя в ополчение, пропал без вести. Николаю повезло — он вернулся с фронта. Так же как и Лидия стал известным писателем.
Если старший сын писал, руководствуясь, как и отец, «внутренней цензурой», то для дочери какие-либо ограничения отсутствовали. «Я счастливый отец — с юмором говорил он приятелям: если к власти придут правые, у меня есть Коля, если левые — Лида».
В отличие от многих своих современников Чуковский ни разу не был арестован, и потому, на фоне других, его судьба может показаться счастливой.
Тем не менее, в течение долгих лет он находился в постоянно-тревожном напряжении. И не зря. После того, как рассекретили архивы, стало известно, что и на него были собраны соответствующие материалы. Просто до них как-то не дошло.
Особенно много было пережито из-за дочери. Еще студенткой Словесного Отделения Государственных Курсов при Институте Истории Искусств, она летом 1926 года была арестована якобы за составление антисоветской листовки, к которой, никакого касательства не имела. Кончилось это трехлетней ссылкой в Саратов. Правда, благодаря заступничеству отца, ей удалось вернуться менее чем через год.
Казалось, что ее оставили в покое. Но в 1935-м, вскоре после убийства Кирова, Лидию вызвали в «органы». Вспомнили о досрочном освобождении из ссылки и потребовали, сделаться сотрудницей НКВД. Но она не согласилась. Несмотря на длительный допрос, брань, угрозы, ей удалось устоять.
Аукнулось это спустя два года арестом ее гражданского мужа, физика-теоретика, талантливого ученого, доктора наук М. П. Бронштейна, имевшего, кроме научных работ, несколько популярных интереснейших книг, об одной из которых Лев Ландау сказал: «Читать её интересно любому читателю — от школьника до физика — профессионала».
Несмотря на то, что за Бронштейна вступились крупные ученые того времени — И. Е. Тамм, В. А Фок, Л. И. Мандельштам, С. И. Вавилов, А Ф. Иоффе, а также литераторы С Маршак и К. Чуковский, все усилия оказались бесплодными. Даже узнать о том, где он, что с ним — не удалось.
Лидия, к тому времени безработная (большинство членов редакции Маршака, в которой она трудилась, были арестованы, а сама редакция закрыта), проводила ночи напролет в очередях около страшных «Крестов», пополняя ряды родственников арестованных. Именно тогда там общее горе сблизило её с Анной Ахматовой.
Она видела как люди, теряя своих близких, безумили от страха, терялись, сходили с ума. С ней же произошло обратное. Просто невероятное. После всех перенесенных ужасов Чуковская перестала бояться. Сформировался диссидентский характер, который руководил всей ее дальнейшей жизнью.
После полугодового неведения о судьбе мужа, она, в феврале 1938-го, отправилась в Москву, где узнала, что М. П. Бронштейн, осужденный «за активное участие в контрреволюционной фашистской террористической организации», получил «10 лет без права переписки». Только это ее не успокоило. Сердцем чувствовала — его уже нет в живых.
И не обманулась. Когда в 1940 году удалось добиться приема у начальника КГБ Ленинградской области Гоглидзе, тот сказал, что Бронштейна больше нет. Ноги подкосились, от нестерпимой боли помутнело в глаза. Она, шатаясь, вышла из здания и медленно побрела домой. Теплившаяся было надежда на чудо исчезла.
Куда они бросили тело твое?
В люк? Где расстреливали?
В подвале? Слышал ли ты звук
Выстрела? Нет, едва ли.
Выстрел в затылок милосерд
Вдребезги память.
Вспомнил ли ты тот рассвет?
Нет. Торопился падать
Когда в 1957 году, после ХХ Съезда, начался пересмотр дел, в архивах было найдено, что Бронштейн изначально был «приговорен к высшей мере уголовного наказания — расстрелу, с конфискацией всего, лично ему принадлежащего, имущества». А потому самой настоящей насмешкой стало последнее напоминание о погибшем — лист из архивной папки с записью 1958 года, где говорилось: «Возместить Л.К. Чуковской стоимость бинокля, изъятого при обыске 1 августа 1937 года».
Они не были официально зарегистрированы. А потому, «чтобы получить право охранять труды Бронштейна, — пишет Лидия Чуковская, — мне пришлось оформить наш брак уже тогда, когда Матвея Петровича не было в живых. Брак с мёртвым. Оформить по суду».
Я шла к Неве припомнить ночи
Проплаканные у реки.
Твоей гробнице глянуть в очи,
Измерить глубину тоски…
Нева! Скажи в конце концов, К
уда ты дела мертвецов?
Любимому человеку посвящена и сравнительно небольшая, незавершенная повесть «Прочерк», где с болью рассказывается о его короткой жизни. А названа она так потому, что в свидетельстве о смерти, выданном в 1957 году, в графах «причина смерти» и «место смерти» стояли пробелы — прочерки.
«Я хочу, чтобы винтик за винтиком была исследована машина, которая превращала полного жизни, цветущего деятельностью человека в холодный труп. Чтобы ей был вынесен приговор. Во весь голос. Не перечеркнуть надо счет, поставив на нем успокоительный штемпель «уплачено», а распутать клубок причин и следствий, серьезно, тщательно, петля за петлей, его разобрать…»
Эта вещь Чуковской не столь известна как, так же переворачивающая душу, «Софья Петровна». Написанная по горячему следу, она рассказывает о том, что творилось «на воле» «в мрачные годы «ежовщины». По словам автора — книга об обществе, поврежденном в уме.
То, что ее рукопись уцелела в блокадном Ленинграде, — истинное чудо. Если бы И. М. Гликин, которому она была оставлена на хранение, не протащился через весь город, обессилевший от голода, с одной целью — спрятать тетрадь в надежном месте, незадолго до своей смерти, мы бы с вами не прочитали ее в февральском номере «Невы» за 1988 год, когда автора уже не было в живых.
Несмотря на перемены в стране после XXII съезда партии, «Софья Петровна» долго не издавалась в СССР. Уже готовая к печати, после истории с «бульдозерной выставкой», оказалась не своевременной и была отложена в сторону. Впервые ее опубликовали в США, затем во Франции, перевели на английский, немецкий, французский, шведский, норвежский…
О том, что представляла из себя Л. К. Чуковская как личность, хорошо видно из упоминавшегося выше автобиографического очерка «Процесс исключения», где рассказывается о политической травле в связи с ее правозащитной деятельностью, о работе с А. Д. Сахаровым, чьим идейным соратником была многие годы, о том, как неоднократно выступала за диссидентов.
Вместе с отцом писала письма советскому руководству в защиту арестованного за «тунеядство» будущего лауреата Иосифа Бродского, в 1966 году написала открытое письмо М. Шолохову в ответ на его выступление на съезде партии, где тот требовал смертной казни писателям Синявскому и Даниэлю.
Ее даже исключили в 1974-м из Союза Писателей за целый ряд прегрешений (публикацию книг и статей за границей, радиопередачи по «Би-Би-Си», «Голосу Америки» и «Немецкой волне»), но главное — за статью «Гнев народа», в которой она возмущалась организованной травлей Б. Пастернака, Ал. Солженицына и Д. Сахарова.
Сегодня семейные традиции продолжает ее дочь Елена Цезаревна Чуковская. Прекрасный публицист, она занимается популяризацией книг Лидии Корнеевны и Корнея Ивановича, является автором многочисленных комментариев и статей, посвященных их творчеству.
Благодаря ей увидели свет «Дневник» деда и его переписка с дочерью, сохранился дом-музей К.И. Чуковского в Переделкино, где каждый посетитель может «окунуться» в мир доброты, что излучал необыкновенный человек — дедушка Корней.
«Шарм»
2006