Это не роман и не какой-либо другой из распространённых жанров литературы, это — исполненное боли эхо нашего недавнего прошлого.
Василь Быков
Есть вещи, которые остаются в памяти на всю жизнь. И одна из них – потрясающий спектакль «Тяжелый маршрут» в «Современнике». Марина Неелова, игравшая главную роль, была настолько похожа на прообраз, что заставляла глубоко пережить трагедию не вымышленного персонажа, а реально существовавшего человека – Евгении Гинзбург.
Это имя знакомо многим в связи с тем, что эта женщина была матерью известного советского писателя Василия Аксенова. А ведь она, исключительно талантливая, представляет немалый интерес и сама по себе. Ее жизнь, пропущеннаячерез жернова советской системы, — тема для романа, который был написан и увидел свет уже после смерти автора. И именно на его основе создана этап статья.
Беда пришла к ней в кровавом тридцать седьмом, когда для тысяч людей мир пошатнулся, земля поплыла под ногами. В то время молдая женщина, убежденная коммунистка, будучи доцентом кафедры истории ВКП (б) и ленинизма Казанского государственного университета, читала лекции студентам. А еще руководила русским отделом Союза советских писателей Татарии в Казани (татарским отделом руководил Муса Джалиль, с которым она была очень дружна), заведовала отделом культуры в газете «Красная Татария» и принимала участие в создании многотомника «Истории Татарии».
Интересная работа, замечательная семья. В круговерти буден не было предчувствия надвигающейся беды. А она пришла. Постучалась в двери их дома в феврале 37-го, когда арестовали ее мужа, Павла Васильевича Аксенова, члена политбюро, председателя Казанского горисполкома.
Невольно открылись глаза. Стало очевидно, что вокруг творится нечто непонятное. «Секретари обкомов из лиц, охраняемых и являющихся якобы объектом террористических заговоров, на глазах превращались в субъектов, руководящих такими заговорами».
В октябре настал и ее черед. Евгению Семеновну попросили зайти к следователю для уточнения некоторых данных, обещая, что это займет не более сорока минут. Только сорок минут растянулись на целых восемнадцать лет. Гинзбург арестовали, предъявив обвинение в причастности к троцкистской террористической организации.
Свой арест она посчитала трагической ошибкой. Думала, что скоро окажется на свободе. Однако дни шли за днями, а нечего не менялось. Уверенность в правоте превратилась в отчаяние. «Неужели такое мыслимо? Неужели это все всерьез?»
Допросы, шантаж, обещание встречи с детьми в случае подписания определенных документов… Но она ничего не подписала, никого не оклеветала, не назвала ни одного имени.
В конце концов, в 1939-м, ее отправили на Колыму. Год в Магадане, а оттуда по этапу в поселок Эльген, где находился самый большой в этих краях женский лагерь.
В этом суровом крае с сильными ветрами и жестокими морозами (недаром «Эльген» в переводе с якутского означает «мертвый»), жить, вернее, выживать, было непросто. Здесь по-другому оценивалась прежняя жизнь, человеческие отношения. В бараке, на нарах, родились следующие строки.
«Вправду ль высились книги на полках?
Расцветал ли кувшинками пруд?
Из-под пальцев ребяческих тонких
Выбегал ли наивный этюд?
Вправду ль были высокие речи —
Дерзновенья и глупости сплав?
Загорался ли мартовский вечер?
Или он догорел, отпылав?
Может быть, так и было от века —
Зона, вахта, овчарочий лай?
Может, так вот всегда человеку
И кричали: «Быстрее! Давай!»?
Впрочем, ей, в определенной степени, повезло. Не пришлось подобно другим несчастным, долбить кайлом известняк или валить деревья. Работу в деткомбинате можно было считать выигрышной картой. И Гинзбург удалось сохранить себя, остаться такой, какой была всегда. Прежде всего, женщиной.
Даже в жестких лагерных условиях она пришивала к телогрейке кусочек старого меха, держала в бараке домашние тапочки, хранила нянин платок… Неудивительно, что ее молодость и обаятельность привлекала людей. Особенно мужчин. Потому-то и случился серьезный роман с заведующим птицефермой. Женатый человек увлекся настолько, что готов был оставить семью. Назревал грандиозный скандал.
Понимая, чем это может кончиться, другой человек по фамилии Вальтер, так же влюбленный в нее, попытался помочь. С лагерной «почтой» он передал просьбу своему коллеге Каламбету, терапевту больницы Севлага на Беличьей. И тот сумел уладить дело через своего главврача. Евгения Семеновна в числе других больных попала на Беличью.
Ее, как и полагается, положили в палату, а затем Каламбет, обучив элементарным приемам работы медсестры, определил к себе в отделение. Там она около месяца мерила температуру больным пневмонией, раздавала лекарства. А когда открыли оздоровительный пункт для забойщиков с прииска «Бурхала», стала там старшей.
Когда срок заключения истек, Гинзбург пришлось остаться на поселении. Жила в Магадане, работала воспитателем в детском садике. Вместе с ней жил тот самый Вальтер, Антон Яковлевич, за которого она вышла замуж. Славный, приветливый человек из немцев-колонистов. Он увлекся фольклором, записывал немецкие песни и сказки. А еще был столь ревностным католиком, что сумел склонить к своей вере супругу.
И возникает вопрос: «Как Евгения Семеновна, вернее Соломоновна, ибо именно так было записано в ее анкетных данных, относилась к иудаизму и своим собратьям евреям?»
Казалось бы, ответ кроется в следующих строках: «Человечество делится на не-евреев и евреев. Евреи делятся на Гинзбургов и не-Гинзбургов. Гинзбурги делятся на Гинзбургов явных и Гинзбургов тайных (например, Лагин, Игин, Галич)».
Только такое суждение было ничем иным как эпатажем. Она вовсе не была привержена еврейству. По свидетельству известного писателя Л. Копелева, ее доброго друга, «не только не чувствовала, не сознавала себя еврейкой, но даже и говорила: «У меня никогда не было и не могло быть романа с евреем. Потому и в вас, Левочка, я влюбиться не могла бы …»
Она и вправду никогда не влюблялась в людей своей национальности. В двух, «долагерных», браках была замужем за русскими.
По окончании казанского пединститута в 19 лет уехала учиться в ленинградскую аспирантуру, где вышла замуж за врача, преподавателя Первого мединститута Федорова, от которого родила сына Алексея, погибшего в блокаду. Это его в своих мемуарах она называет «ленинградским родственником». Вторым, как мы знаем, был Василий Павлович Аксенов.
И снова вопрос: «Как трактовать следующие строки, написанные в канун Нового, 1938 года в Ярославской тюрьме?»
. . . И вновь, как седые евреи,
Воскликнем, надеждой палимы,
И голос сорвется, слабея:
На будущий в Ерусалиме! …
Такая уж, видно, порода!
Замучены, нищи, гонимы,
Все ж скажем в ночь Нового года:
На будущий — в Ерусалиме!
Оказывается, как поэтический образ, как символ свободы. Гинзбург очень удивлялась, что после публикации этого стихотворения, как издатели сборника, так и читатели, принимали поэтическую метафору за реальность.
Она была космополитом. Ценила мировую культуру, особенно русскую, с которой серьезно познакомилась еще в молодые годы. Читала Карамзина, Соловьева, ежегодно перечитывала Достоевского, знала наизусть Ключевского… И эту жизненную позицию постаралась передать своему сыну, с которы, наконец, встретились после долгой разлуки. Ведь в момент ее ареста Вася был еще малышом.
Лишившись родителей, попал в детдом для детей врагов народа, откуда его чудом вызволила сестра отца. Только в шестнадцатилетнем возрасте, получив разрешение, сумел приехать к матери в Магадан.
И та его поразила. Поразила своим внутренним миром, интеллектом, своими знакомыми, исключительно интересными людьми оказавшимися, так же как и она, в месте ссылки.
«Еще в молодости, — напишет потом В. Аксенов, став писателем, — у мамы появилась склонность создавать вокруг себя своего рода «салон» мыслящих людей. Первый такой салон, в который входил высланный в Казань троцкист профессор Эльвов, обернулся для мамы трагедией, стоил ей свободы. Читатель «Крутого маршрута» найдет такой гинзбурговский салон в лагерном бараке. В послелагерной ссылке, в Магадане, возник еще один салон, уже международного класса…»
В доме велись разговоры на самые разные темы, и юноша открывал для себя новый мир, иную жизнь. Ведь в отличие от других мест СССР Магадан того времени можно было считать самым свободным городом, где люди не боялись говорить то, что думают.
А еще мама познакомила его с прекрасной поэзией. Зная на память стихи многих поэтов, считавшихся запрещенными, читала Пастернака, Гумилева, Ахматову, Северянина… Она открыла сыну «один из главных советских секретов» — существование Серебряного века.
Но тут произошло новое трагическое событие. Евгению Семеновну арестовали во второй раз. Василий носил ей в тюрьму передачи, стоял в очередях, а по дороге в тюрьму встречал «толпы заключенных, идущих из порта в сторону карантинной зоны, — все с номерами на спинах, некоторые в кандалах».
Бытие, как известно, определяет сознание. А потому у него сложились свои, далеко не мифические представления о той стране, в которой жил. Отсюда и стиль, и сленг «Звездного билета», «Апельсинов из Марокко», «Затоваренной бочкотары»…
Когда, окончив школу, парень решил поступать в институт, мать с отчимом сказали: «В литературный тебя не возьмут, в университет тоже не примут, иди-ка в медицинский – в лагере врачи лучше выживают». И он пошел в Первый ленинградский медицинский. А когда окончил, то, так и не открыв в себе доктора, стал писателем. Тему публикаций подсказали жизненные коллизии, связанные с первыми профессиональными шагами.
В это время Гинзбург уже покинула поселение. После смерти Сталина она, как и тысячи других, смогла вернуться к нормальной жизни. Но надо было еще снять с себя ложные обвинения. И в 1955 году она приехала в Москву хлопотать о реабилитации.
В ту пору ей было уже за пятьдесят. И, глядя на молодых женщин, Евгения Семеновна порой с горечью констатировала: «Такой я не была, это у меня отняли, украли». Более всего переживала по поводу того, что «женские расцветные года» прошли не в самом приятном месте.
Конечно, время никому не удается повернуть вспять. Только одни старятся рано, а другим до преклонных лет удается сохранить и моложавую внешность, и юность души. Она относилась к последним. По-прежнему была привлекательна, полна энергии и жизненных сил. А сознание преодоления восемнадцатилетней каторги придавало определенную внутреннюю уверенность: смогла, вынесла, выдюжила.
После освобождения они с мужем поселились во Львове, городе, который нравился Вальтру готическими зданиями, сохранившими средневековый стиль и элементы западной культуры. Здесь в небольшой квартирке, где со стены смотрела рафаэлевская Мадонна, было уютно и приятно. Сладилось все и с работой. И нечего было бы желать лучшего, если бы вновь не пришла беда. Лагерь напомнил Антону Яковлевичу о себе цингой и авитаминозом. Не помогли ни фрукты, ни лечение в Москве. Он так и остался там, похороненным на кладбище в Кузьминках.
Скрасить горечь утраты близкого человека Евгении Семеновне помогло знакомство с полковником в отставке Леонидом Васильевичем. Высокий, красивый, светло-русый, он был ненавязчив, тактичен, внимателен, а потому – просто необходим. Она называла нового друга «постоянным понятливым собеседником». И кто мог подумать, что эта дружба обернется для этой женщины новой потерей? Его мгновенная смерть, произошедшая буквально у нее на руках, потрясла женщину настолько, что она не захотела оставаться во Львове, стала думать о том, как перебраться в Москву.
В осуществлении задуманного приняло участие немало знакомых и незнакомых людей. И те, кто видел в ней «коммунистку, не потерявшую веру в марксисткие идеалы», и те, кто сострадательно относился как к жертве режима, и, конечно, друзья. Благодаря их хлопотам Евгения Семеновна в 1966 году въехала в однокомнатную кооперативную квартиру писательского дома на Аэропортовской.
Умело создала уют. Пианино со стопкой нот, мягкие диван и кресло, стол, покрытый узорчатой скатертью с бахромой и та самая «Мадонна», что висела во Львове. Множество книг. И фотографии, фотографии… Алексея и Василия, приемной дочери Антонины, ставшей актрисой; Вальтера, Пастернака, Солженицына, Роя Медведева, которого ласково называла «племянником» из-за того, что его отец погиб в годы террора; родителей. А также ее собственные, сделанные в молодые годы.
Сюда, «на огонек», приходило множество людей. «Солагерники, соэтапники, их дети и друзья, «разноязычные» интеллигенты, литераторы, врачи, юристы, работники издательств, редакций, научных институтов, театров».
Маленькая квартирка не могла вместить сразу всех, а потому день рождения хозяйки, приходящийся на 20 декабря, праздновался в несколько приемов. Тщательно подбирался состав гостей интересных друг другу и совместимых между собой. При этом надо было никого не забыть, никого не обидеть. Ведь к своим друзьям Гинзбург относилась исключительно трепетно. Прощала даже многое из того, что не согласовывалось с ее личными понятиями. А знакомясь с новыми людьми, полагалась исключительно на свои личные восприятия. Главным кредо было: «нравится – не нравится».
Самым непростительным грехом считала ложь. А еще была страшным педантом. Если брала у кого-то книгу или журнал, непременно возвращала в срок. Страшно сердилась, если другие поступали иначе. Ценила самостоятельность, независимость, выражавшуюся даже в таких мелочах, как оплата билета в метро, автобусе или троллейбусе.
Переехав в Москву, Евгения Семеновна не вступила в Союз писателей, не вошла в состав партгруппы при каком-нибудь издательстве. Она прикрепилась к ячейке, существовавшей при домоуправлении, собиравшей местных пенсионеров. Платить взносы и ходить на скучные собрания считала своим долгом, потому что еще во Львове восстановилась в партии, несмотря на категорические возражения супруга. И это в нужный момент сыграло положительную роль. Ею была получена характеристика, необходимая для оформления поездки в Париж, которой мы коснемся ниже.
Пенсии, естественно, не хватало. Приходилось подрабатывать рецензиями и переводами, которые публиковалась под псевдонимами или именами друзей. Редкий редактор разрешал ставить собственную подпись.
То, что зарабатывала, тратила на съем комнаты в Переделкино, где любила проводить зимние месяцы. Это была дача, принадлежавшая когда-то Серафимовичу, располагалавшаяся напротив Дома творчества писателей, где можно было полистать свежие газеты, посмотреть кино, пообщаться с интересными людьми.
Весной и осенью непременно отправлялась в путешествие по Волге или Каме. Шутила, что открывает и закрывает навигацию. И однажды, это было уже в 1970-м, познакомилась там с бездетным вдовцом Евгением Николаевичем, которому очень понравилась. Узнав, что покорившая его сердце дама — Евгения Гинзбург, он и вовсе беззаветно влюбился. Стал ухаживать. Ей это, несомненно, нравилось.
Однако, со временем, сказалось их несоответствие, разность интересов. Несмотря на то, что Е.Н. был надежным человеком, на которого можно было вполне положиться, Гинзбург перспективы в этой связи не видела. Сердилась, если кто-то из друзей называл их мужем и женой, объясняла, что они – «просто товарищи по старости».
Этот товарищ настаивал на том, чтобы она переехала к нему на Волгу, а ей не хотелось бросать то, что имела: квартиру, друзей, Подмосковье… Впрочем, главным было не это. А то, что не любила, лишь позволяла любить себя. Это происходило потому что, как сказала одна из приятельниц, «она была необыкновенная, а он — обыкновенный».
Евгения Семеновна и впрямь была неординарной. Привыкла всегда и везде быть первой: и в школе, и на рабфаке, и в университете, и в тюрьме, и в ссылке…
Привыкла собирать людей вокруг себя, покорять их и поражать их своей общительностью, остроумием, образованностью, удивительной памятью, позволявшей многое из прочитанного (а читала она немало) рассказывать наизусть, да притом так образно, что хотелось слушать и слушать.
Для нее была очень важна смена обстановки, перемена мест. А потому ежегодно, еще с тех времен, когда был жив Вальтер, в течение семнадцати лет, летом уезжала на Рижское взморье. Порой встречалась там с Антониной, и снова, как некогда Васе, читала и читала ей стихи.
«У меня отняли восемнадцать лет, а Взморье мне их вернуло… море … сосны … воздух … культура …» — говорила она.
Очень любила ходить по песчаному берегу, «вынашивая» материалы будущей книги своей жизни, первые строки которой легли на листок школьной тетради в пятьдесят девятом на лесном пне в Закарпатье. Впрочем, отдельные главы родились еще раньше — в тюрьме и лагере. Чтобы не забыть их, повторяла бесконечно про себя, твердила, как стихи, наизусть.
К 1962 году материал выкристаллизовался в солидную рукопись, объемом около 400 машинописных страниц, и Гинзбург решила предложить ее толстым журналам. Одним из них был «Новый мир», возглавляемый А. Т. Твардовским. Ознакомившись с написанным, он пригласил ее к себе. Возвращая папку, сказал: «Мне нравится ваша героиня, но не нравится автор…»
Редакторы других журналов не выражали своего мнения в столь резкой форме, однако это не меняло положения дел. Несмотря на прекрасные отзывы Каверина, Аникста, Горелова, Эренбурга, Чуковского, Пастернака, Паустовского, Пановой, Евтушенко, Вознесенского и многих других, с публикацией ничего не получилось.
Рукопись «Крутого маршрута» стала ходить по рукам. В ИМЭЛе сделали 400 экземпляров, и Рой Медведев, передал один из них А. Д. Сахарову. А одна из поклонниц надиктовала всю книгу на магнитофонную пленку, которую передали на Запад. И в 1967 году итальянский издатель Мандадори выпустил книгу на итальянском и русском языках. Многие главы из «Крутого маршрута» были прочитаны по Би-би-си.
О том, что происходило, Гинзбург и понятия не имела. Выход книги (целиком первой части и частично второй) поверг ее в шок. Но еще больший шок получил председатель КГБ В. Е. Семичастный, который на собрании в редакции «Известий» заявил, что «Крутой маршрут» — «клеветническое произведение, помогающее нашим врагам».
И это при том, что свет увидел более мягкий вариант. Другой, озаглавленный «Под сенью Люциферова крыла», сразу же после выхода книги был уничтожен. Уничтожен из-за испуга, из-за страха, сидевшего в подсознании и периодически выходящего наружу.
И не было в том вины человека, написавшего следующие строки: «Можно еще понять, а поняв, простить тех, кто навеки ушиблен страхом, кто не в силах победить свою нервную память. Рецидивы страха, — впрочем, не доводящие до отречения от прошлого, от друзей, от этой книги, — я и сама порой испытываю при новых ночных звонках у двери, при повороте ключа с наружной стороны».
Она боялась так же, как и другие, с которыми история обошлась столь жестоко. А потому, ложась спать, всегда клала под подушку паспорт и партбилет. Выходя из дома, перекладывала их в сумочку. Близкие над этим посмеивались, а Евгения Семеновна отшучивалась: «Без бумажки ты — букашка».
Человек устроен так, что мыслями постоянно возвращается в свое прошлое. И Гинзбург, естественно, нередко анализировала то, что произошло и с ней, и со страной. Считала, что в том есть доля и ее вины. Как коммунистки, как человека, безоговорочно верящего своей партии. Недаром одна из глав книги так и называется Mea culpa. («Моя вина»).
«Ведь убил не только тот, кто ударил, но и те, кто поддержал Злобу. Все равно чем. Бездумным повторением опасных теоретических формул. Безмолвным поднятием правой руки. Малодушным писанием полуправды. Меа кульпа… И все чаще мне кажется, что даже восемнадцати лет земного ада недостаточно для искупления этой вины…»
Все знали: с председателем КГБ В.Е. Семичастным шутки плохи. А потому друзья, боясь, что из сгустившихся туч хлынет ливень, стали лихорадочно думать как защитить Гинзбург. И придумали. Устроили интервью с корреспондентом газеты «Унита», которому она сказала: «Книга издана за границей без моего ведома и согласия», что было истинной правдой.
Теперь, работая над продолжением, Евгения Семеновна уже не выпускала новых глав из рук, читала их вслух очень узкому кругу. Проверяя написанное, в основном, на оставшихся в живых политкаторжанах.
А годы шли, все дальше и дальше уводя от Колымы. Теперь не давали жить новые проблемы. Возраст принес болезни. Она жаловалась, ворчала, на плохое самочувствие, на то, что не может сосредоточиться. Однако через некоторое время брала себя в руки, отправлялась на прогулку или сдергивала чехол со старенькой машинки.
В это время у нее окончательно наладились отношения с сыном, восстановилась потерянная духовная близость. Закончилось отчуждение, тревожившее многие годы. И незадолго до смерти матери в 1976-м, Василий сделал поистине царский подарок — повез ее во Францию.
Очень хотелось доставить дорогому человеку радость: показать Европу, дать возможность поговорить на немецком и французском, которыми она хорошо владела, познакомить с литературной элитой, показать то, чем она восторгалась, глядя на репродукции и фотографии.…
В то время Евгения Семеновна была уже сильно больна. Но умела себя держать в руках, всегда выглядела подтянутой. И те, кто не знал о ее проблемах, ни о чем не догадывался.
Вернувшись из-за границы, она с упоением рассказывала о том, как жила в парижской гостинице «L’Eglon», окна которой выходили на кладбище Монпарнас, где похоронены Бодлер и Сартр. Восторгалась организованным в честь нее приемом в Пен-клубе, собравшим цвет французской литературы. Там были Клод Руа, Эжен Ионеско, Пьер Эммануэль… И Гинзбург с удовольствием ставила автографы на титульном листе нового издания «Крутого маршрута». А вот в «Юманите» почетным гостем стал советский писатель Василий Аксенов, а она выступала в роли его матери.
О врачах в Париже и не вспомнила, хотя поездка официально оформлялась с целью консультации во французской клинике. Аксенов же, несмотря на то, что имел командировочное удостоверение от «Литгазеты», считался сопровождающим лицом. Недаром Чаковский, выдавая его, сказал: «Подписываю только потому, что помню о твоей матери».
Так и не удалось Василию Павловичу уговорить мать показаться специалистам. Вместо этого они гуляли по городу, ходили в театры, кино, музеи. Съездили в Ниццу, побывали в гостях у Шагала, повидались с Некрасовым, Синявским, Максимовым, Эткиндом.
Неожиданно пришлось заняться делами. Одолели французские и итальянские издатели, желавшие получить авторские права на вторую часть книги. Так как хорошего экземпляра с собой не оказалось, пришлось срочно править какую-то слепую копию. Делалось это исключительно старательно — не хотелось, чтобы повторилась история с опечатками, имевшими место в первом издании.
Обратно поехали через Кельн для того, чтобы повидать Генриха Белля, с которым несколько лет назад познакомились в Москве. Это было в 1970 году, когда Евтушенко пригласил на ужин с известным немецким романистом Василия Аксенова с мамой, Беллу Ахмадулину, Андрея Вознесенского, Таню Слуцкую, Булата Окуджаву.
Кроме нее – всех молодых. И, тем не менее, прощаясь, Белль сказал: «А ведь молодыми по-настоящему, wirglich jung, я могу назвать только вас. И всех моложе вы, Женя», что, несомненно, ей польстило. С тех пор они неоднократно встречались во время его визитов в Москву. А вот теперь и в Кельне.
Когда вернулась, кто-то из друзей задал вопрос: «Будет ли она писать о своей поездке?» В ответ послышалось: «Ну что нового можно написать о Франции? Сколько уж русских писателей побывало в Париже, и какие… Но я вот что надумала: «Колымчанка в Париже». Назвать можно и так: «От Колымы до Сены».
Из поездки Гинзбург вернулась другим человеком. Словно помолодела. И почти до середины зимы чувствовала себя неплохо. Все вокруг словно поверили в чудо. Неужели болезнь отступилась?
Но чуда не бывает. В феврале стали давать о себе знать метастазы в костях и суставах. Стало трудно одеваться, двигаться. Но она по-прежнему не желала покидать Переделкино и дважды в день непременно выходила на крылечко для того, чтобы подышать свежим воздухом, без которого просто не могла существовать.
Врачи снова предписали облучение. Она согласилась, надеясь, что это снимет боли. Только результатов не последовало. Видно было, что человек угасает. Евгения Семеновна очень переживала, что сильно похудела, что изменилось лицо: нос и подбородок заострились, вырисовались скулы. «Наверное, узнать нельзя. – Говорила она. — Я уже и в зеркало боюсь смотреть. Залечили эти негодяи — врачи. Они меня отравили рентгеном».
Некогда энергичная и независимая, она уже не могла обходиться без помощи, которую вынуждена была принимать от одной из своих приятельниц, самоотверженно ухаживающей за больной. Радовалась лишь тогда, когда видела рядом с собой сына, с которым не хотела расставаться.
Когда боли особенно одолевали, сетовала: «Но почему же это сердце еще выносит такие муки? У Антона всегда был при себе яд. Какая я дура, что забыла об этом. Если вы настоящие друзья, достаньте мне яду»
Видя ее состояние, Лев Копелев, постоянно навещавший больную, предложил позвать священника. Она наотрез отказалась, мотивируя тем, что «католического не найти». Но её удалось убедитьв том, что у католиков и православных основа веры одна. Она согласилась принять отца Глеба Якунина, бывшего в 60-70-х годах деятельным участником правозащитного движения.
После беседы с ним стала спокойнее. Даже показалось, что наступило облегчение. Но лишь показалось. 25 мая 1977 года Гинзбург умерла.
В день похорон небо было затянуто серыми тучами, шел дождь. Это природа лила слезы вместе с теми, кто провожал в последний путь удивительную женщину, которой так и не довелось увидеть свою повесть изданной в СССР.
Книга вышла лишь в 1988 году, через десять с лишним лет после смерти автора. С ней познакомились и те, кто раньше и понятия не имел об этой вещи.
«Крутой маршрут» стал настоящим памятником и Е. С. Гинзбург, а вместе с ней всем тем, кому пришлось пройти сталинские лагеря. Это горькое напоминание о жестокой, безжалостной эпохе, о страшном времени, что выпало на долю миллионов советских людей.
В декабре 2004 года, когда Евгении Семеновне исполнилось бы 100 лет, «Современник» снова показал один из своих самых знаменитых спектаклей. «Крутой маршрут» начинался с фойе, ставшего уголком эпохи 1937-го. Монумент Сталина и портреты его соратников, стенды с газетными статьями, разоблачающими троцкистов, громкие призывы на кумачовых лозунгах.
И на настроении, созданном уже при входе, в зале шел разговор со зрителем. Не беда, что большинство присутствовавших знало о той эпохе лишь понаслышке. Все искренне сопереживали героям, «проживая» с ними трагические моменты. И это очень важно. Важно, потому что знать о прошлом и понимать его – необходимо. Без прошлого нет и не может быть будущего.
2005