На книжной обложке — самое обыкновенное лицо. Настолько обыкновенное, что его образно даже называли бухгалтерским. Круглые очки, типично еврейские черты… Красавцем сына видел лишь папа Бабель, боготворивший свое чадо, и если старику кто — то нравился, то он непременно произносил: «Это тип красоты моего Изи».
Может быть, так считали и женщины, с которыми у Исаака Эммануиловича были многочисленные романы? Вряд ли. Скорее всего, они ценили другие, более весомые качества: блестящий ум, искрометное остроумие и исключительное обаяние, перед которым устоять было довольно трудно.
От того они и влюблялись, теряя голову. Тоже самое происходило и с ним. Ведь уже десятилетним мальчиком, Бабель изнывал по жившей в соседнем доме жене русского офицера Галине Аполлоновне, ходившей «по комнате с распущенной косой, в красных башмаках и китайском халате», на котором «розовыми шелками вышиты были драконы, птицы, дуплистые деревья».
Родившись в обеспеченной семье, где отец, как сказали бы сегодня, занимался бизнесом, торгуя молотилками, Исаак получил достойное воспитание и образование. Его даже пытались учить игре на скрипке у самого Петра Столярского, из чего, к сожалению, ничего не вышло.
Окончив после Одесского училища имени Николая Первого Коммерческий институт в Киеве, он защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата экономических наук. Отец очень хотел, чтобы сын пошел по его пути. Но тот выбрал для себя иной.
В 1915 году с фальшивым паспортом, без гроша в кармане, уехал из Одессы в Петроград, где поступил сразу на четвертый курс юридического факультета психоневрологического института. Было это ему интересно или нет — вопрос сложный. Главное, что это дало возможность получить вид на жительство.
В Питере произошло судьбоносное знакомство с А.М. Горьким, поддержавшим способного юношу. Именно благодаря участию Буревестника революции увидели свет два рассказа: «Элья Исаакович и Маргарита Прокофьевна» и «Мама, Римма и Алла», которыми Бабель заявил о себе как интересном и своеобразном писателе.
Проявившуюся там манеру, индивидуальность, связанную с еврейскими корнями, он сумел сохранить на протяжении всего своего творчества, несмотря на то, что искренне считал себя русским писателем, ибо и думал, и выражал мысли по-русски. Только при этом от своей сути, своего еврейства, подобно другим, не отказывался. Не менял ни имени, ни фамилии, ни веры.
Впрочем, о какой вере могла идти речь, если ее, как таковой, не было. Он не был привержен религии и традициям, хотя прекрасно знал идиш с ивритом и на всю жизнь сохранил любовно — трепетное отношение к еврейским местечкам. Охотно переводил Бергельсона, Рискинда, Шолом-Алейхема…
Бабель был исключительно своеобразной, неординарной личностью. Одним из тех фантазеров, что любят создавать о себе мифы. Отсюда в его рассказах псевдобиографические факты, явно противоречащие действительности. Созданный им образ бедного мальчика из еврейского местечка вовсе не согласуется с истинным, ибо Изя жил в прекрасной квартире на престижной Ришельевской в центре Одессы, владевшел несколькими иностранными языками настолько хорошо, что первые рассказы, созданные в пятнадцать лет, были написаны на французском. Не коснулись его семьи и страшные погромы, описанные в рассказах «История моей голубятни» и «Первая любовь». Это мифы.
А вот то, что в революционные годы Бабель сражался на румынском фронте, служил в Чека, и в Наркомпросе, был задействован в продовольственных экспедициях, воевал на Северном фронте и участвовал в походах Первой конной — истинная правда. Как правда и то, что в августе 1919 года он женился дочери фабриканта Бориса Гронфайна, с которой познакомился случайно в киевском доме ее отца, куда зашел с поручением от старшего Бабеля.
Ученица выпускного класса гимназии Евгения была удивительно хороша. Она сразу же понравилась Исааку. Как, впрочем, и он ей. Между молодыми словно пробежала искра. Только такой вариант явно не просчитывался богатым фабрикантом. О том, как он отнесся к вопросу брака, лучше всего прочитать у К. Паустовского:
«При первом же упоминании о замужестве Жени старик Гронфайн расстегнул сюртук, засунул руки за вырезы жилета и, покачиваясь на каблуках, испустил пренебрежительный и всем понятный звук: «П-с-с-с-!» Он даже не дал себе труда выразить свое презрение словами: слишком много чести для этого невзрачного студента!»
Но это не остановило влюбленных. Поправ каноны благовоспитанности, они сбежали в Одессу. Узнав об этом, Гронфайн проклял весь род Бабеля до десятого колена, лишил дочь наследства и запретил впредь произносить в доме ее имя. И кто знает, что было бы дальше, не произойди в стране, где они жили, глобальные изменения.
Революция отобрала у бывшего промышленника завод и лишила всего имущества, а «мальчишку», посмевшего украсть дочь, напротив, подняла, сделала писателем, протежируемым самим (!) Максимом Горьким. И пришлось тестю отступиться от своих принципов и отправить в Одессу «с оливковой ветвью» жену. А та, «пытаясь загладить прошлую вину, даже заискивала перед Бабелем и на каждом шагу старалась подчеркнуть свое родственное расположение к нему». Впрочем, все это произошло несколько позже, после других, не менее важных событий.
А события были таковы. Проработав некоторое время, с января 1920 года, в Госиздате Украины, Бабель с журналистским удостоверением от «Юг — Роста» на имя Кирилла Лютова, отправился в тайне от родных в Ростов-на-Дону, где присоединился к Первой конной армии Буденного, двигавшейся навстречу польским войскам наступавшим на Киев. Здесь, в качестве военного корреспондента газеты «Красный кавалерист», он провел тяжелейших полгода.
Сначала чуть не погиб, потом сильно заболел и с тяжелой формой астмы, весь в нарывах и фурункулах попал в госпиталь. И вряд ли бы эпопея с Гражданской войной закончилось бы для него благополучно, не разыщи родственника жена с отцом.
Они увезли его домой, вынянчили, выходили. Поправившись, Бабель сел за работу. Дневник, что он вел, будучи корреспондентом, стал основой цикла рассказов «Конармия» — одной из самых беспощадных книг о революции и гражданской войне.
Каждый из рассказов он переписывал по много раз, потом давал ему отлежаться пару месяцев и опять переписывал. Законченным считал не тот рассказ, куда ничего нельзя было добавить, а тот, из которого уже невозможно было что — то выкинуть. Именно так достигалась его неповторимая манера «чеканного слова», согласно которой «сравнение должно быть точным, как логарифмическая линейка, и естественным, как запах укропа». Не меньшее значение придавалось и знакам препинания: «Ни одно железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя,» — не раз повторял он.
«Конармия» принесла и славу, и ненависть. Рассказывают, что сам Буденный едва ли не гонялся с шашкой за автором, а потом написал в «Правде»: «Требую защитить от безответственной клеветы тех, кого дегенерат от литературы Бабель оплевывает художественной слюной классовой ненависти».
И опять помог Горький. Вступившись за молодого писателя, он высказал мнение, что тот, наоборот, «украсил изнутри» казаков «лучше, правдивее, чем Гоголь запорожцев». Лишь благодаря ему скандал удалось замять.
Все розы и тернии вместе с Бабелем разделяла его жена. Будучи личностью незаурядной, прекрасно разбирающейся в литературе, она помогала мужу и критикой, и советами, к которым тот, непременно, прислушивался.
Но было в ней нечто, ставшее раздражать Исаака. Вот как об этом рассказывала сестра писателя Мери: «У них были разные темпераменты. У Евгении Борисовны словно не хватало энергии. Если, допустим, они собирались в гости, то она до последней минуты сидела и читала, так что брат, бывало, уходил один».
И этот темперамент заставлял его постоянно искать на стороне каких-то новых впечатлений, новых связей. До тех пор, пока мимолетные увлечения не вылились в нечто серьезное, Евгения смотрела на «шалости» мужа сквозь пальцы.
Чашу терпения переполнил получивший широкую огласку его роман с известной артисткой театра им Мейерхольда Тамарой Кашириной. И Евгения, оставив мужа, в 1925 году уехала в Париж писать этюды, о чем, кстати говоря, давно мечтала. Вскоре за ней, похоронив старого Бабеля, тронулись в путь мать с сестрой Исаака. Он же остался со своей «Таратуточкой».
Только их совместная жизнь не сложилась. Несмотря на то, что Тамара родила Бабелю сына, которого назвали в честь деда Эммануилом, они разошлись. Каширина вскоре вышла замуж за бабелевского друга прозаика Всеволода Иванова. И тот, обожавший актрису, сразу же усыновил ребенка, дав ему новое имя — Михаил.
Иванов, не делая никакого различия между детьми, воспитал мальчика вместе со своим, вскоре появившимся на свет родным сыном — Вячеславом. О том, что он — сын Бабеля, художник Михаил Иванов узнал много лет спустя после смерти своего настоящего отца, никогда и ничем не выдававшего своего присутствия.
Следующей женщиной, сыгравшей определенную роль в жизни писателя, была Евгения Соломоновна Хаютина. И потому несколько слов о ней, советской светской львице, выросшей из провинциальной девушки.
Покинув бедную многодетную семью, она приехала окорять столицу, где ей хотелось получить все сразу и сполна. Работа на заводе или фабрике, естественно, этого дать не могла. И она решила выбрать другой, более верный, на ее взгляд, путь — через мужчин.
Трудно перечислить всех, кто в то или иное время числился в ее мужьях или любовниках. Стоит лишь отметить, что среди них были такие известные личности как М. Шолохов, М. Кольцов, Н.Ежов…
С Бабелем Хаютину судьба свела в 1927 году в Берлине, куда она сопровождала своего мужа — высокопоставленного красного командира. Они прогулялись по городу, затем на такси отправились в гостиницу…
Все произошло просто и быстро. Без ухаживаний, без прелюдий, без каких — либо обязательств с той или другой стороны. Повстречавшись некоторое для приятного времяпрепровождения, разошлись. А через год она была уже замужем за Н. Ежовым, железным наркомом внутренних дел СССР. Более перспективную и удачную партию составить было трудно.
Стрекоза, как окрестили ее кремлевские жены, по прежнему вела богемный образ жизни. На даче, где среди экзотических цветов гуляли павлины, в отсутствие Ежова, принимала писателей, поэтов, артистов. Бывал там и Бабель. Что заставляло его приходить в столь опасное и сомнительное место? Вполне возможно, жгучее любопытство, бывшее его второй натурой, всепоглощающей страстью. Той самой страстью, что заставляла писателя с риском для жизни посещать марсельские и одесские портовые кабаки, спускаться, задыхаясь, в угольные шахты и … с дозволения знакомых дам исследовать содержимое их сумочек.
С Хаютиной, бывшей в те годы заместителем главного редактора иллюстрированного журнала » СССР на стройке «, Бабеля связывали и деловые отношения. Он печатал там свои заметки и даже сделал номер, посвященный Горькому.
Вокруг этого сомнительного знакомства ходило немало слухов, и когда при загадочных обстоятельствах Евгения Самойловна умерла в нервно-психическом санатории незадолго до ареста Ежова, Бабеля тоже допрашивали в ходе следствия, где он показал, что Хаютина «вращалась в обществе троцкистов — Лашевича, Серебрякова, Пятакова, Воронского»…
Но мы опять забежали вперед. Сей факт имел место в 1938-м, а пока речь идет о 1927-м, когда Исаак отправился в Париж мириться со своей первой женой. Там он пробыл почти год. Результатом его визита стало рождение 17 июля 1929 года дочери Наташи.
Вернувшись, писатель нашел в России разительные перемены. Заканчивал свое существование НЭП, набирали темпы коллективизация и индустриализация. Стране, «рождавшей героев», требовалась новая литература, «открыто стоящая на позициях социализма, коммунизма и соцреализма». И писатели, «мобилизованные и призванные», должны были ее создавать. И, хотя делать это было совсем непросто, как непросто было в энный раз определяться в своих жизненных позициях, многие литераторы поступали так, как от них требовалось.
Новшества следовали одно за другим. Среди прочих в 1932 году была проведена паспортизация. Теперь для того, чтобы выехать за границу, требовалась виза. В том, что оформить ее — дело непростое, убедился и Бабель, собравшийся во Францию для того, чтобы «познакомиться с трехлетней француженкой, которую еще не видел».
И вот вожделенный документ на руках. Решив это дело отметить, Исаак собрал друзей. Кто — то из них привел в эту компанию новое лицо — Антонину Николаевну Пирожкову.
Юная двадцати трехлетняя красавица настолько понравилась Бабелю, что он решил продолжить знакомство. Однако сделать это было не так-то просто, ибо Тоня совсем не походила на других знакомых ему женщин. Ее нельзя было покорить сразу. Надо было медленное завоевывать.
И Бабель стал ухаживать. То он приглашал новую знакомую на выставку, то на ипподром, то в подмосковную деревню Молоденово, где обычно жил и работал. К тому времени он, человек уже немолодой, стал чувствовать тягость кочевой бессемейной жизни, о чем писал в письмах к матери и сестре, живших в Бельгии. А еще ему очень хотелось видеть рядом с собой эту юную женщину. Умную, серьезную да к тому же и красивую. Чтобы не потерять тонкую ниточку связи за время своего отсутствия, Бабель, уезжая в Париж, попросил Антонину пожить в своей московской квартире, куда ежедневно слал письма из Франции.
Это была его вторая и предпоследняя поездка в Европу. После возвращения в Россию в августе 1933 года, он сумел побывать там еще раз на Международном конгрессе писателей в защиту культуры, состоявшемся в Париже в 1935 году.
Несмотря на все уговоры родных остаться с ними, вернулся в Москву, где его ждала молодая жена. То, что они не были зарегистрированы и жили в так называемом «гражданском браке», не имело никакого значения ни для них самих, ни для окружающих. А потому рождение в феврале 1937 года дочери Лидии рассматривалось вполне естественным продолжением отношений.
Антонина, как уже говорилось, была не похожа на всех его прежних женщин. Самостоятельная и независимая, способный инженер, она не растворялась в жизни мужа, не восторгалась его творчеством, не вела разговоров о гениальности супруга, которого, несомненно, и ценила, и уважала. Мимо его письменного стола и разбросанных черновиков проходила, не заглядывая, ибо ей строго — настрого запрещалось читать необработанный материал.
Бабель же, по отношению к бумагам жены, вел себя совершенно противоположным образом. Его любопытство заставляло рассматривать чертежи и математические расчеты, в которых он ничего не понимал. И это непонимание вызывало бурю эмоций. Он уносил папки в кабинет для того, чтобы продемонстрировать их приятелям из мира искусства да при этом еще и прокомментировать. Так однажды, обращаясь к Сергею Эйзенштейну, с пафосом произнес: «Это вам не сценарии писать!»
Бабель был из тех, кто любил гордиться женой, выставляя ее напоказ. Оттого охотно знакомил с друзьями, заботился о гуманитарном образовании, следил за кругом чтения, оставляя списки необходимых для каждого культурного человека авторов (от Гомера и Лукреция до Эразма Роттердамского и Флобера), нанимал преподавательниц немецкого и французского языков.
Для нее же, девушки из сибирской провинции, общение с Бабелем открыло новую, бесценную страницу духовной жизни. Чего стоили знакомства с С. Эйзенштейном, С. Михоэлсом, Н. Эрдманом, И. Эренбургом, А. Жидом, Л. Фейхтвангером, А. Мальро!
Все новое Антонина впитывала как губка, сохраняя при этом свою индивидуальность, скромность и порядочность. Она ничуть не походила на стереотип писательских жен, занимавшихся сплетнями, склоками, созданием никому ненужных комитетов и женсоветов.
Поначалу ее тоже хотели привлечь, втянуть в водоворот общественных мероприятий. Но Бабель сразу же положил конец этим проискам. «Она инженер, работает с утра до вечера и не может приходить на ваши заседания»- отвечал он на все приглашения. — Она трудящаяся женщина, у нее нет времени».
Главной же причиной, заставлявшей его препятствовать сему, было желание сохранить ее нравственную чистоту. «Вы окружены гораздо более чистой атмосферой, чем наша писательская среда. Жены наших писателей чаще всего фальшивы, изменяют своим мужьям, а когда идут в гости, перед зеркалом делают «лицо», с которым надо выходить; знают, когда надо хвалить Маяковского и ругать Есенина, а когда наоборот».
Свою семейную жизнь эта пара сложила по негласному договору: каждый из них не должен был жертвовать ни своей свободой, ни своими интересами. У каждого был круг общения, и Бабель впервые получил возможность не изменять в угоду жене привычного образа жизни с постоянными разъездами, привычками, увлечениям.
Одним и таких увлечений было страстное обожание лошадей, оставшееся со времен Первой Конной. Он знал о них все, что только можно было знать. Если в какой — то момент дома не оставалось ни кусочка сахара, это означало одно: хозяин отправился на конюшни. Иногда месяц — другой жил на каком-нибудь конном заводе. Нередко бывал на ипподроме, однако кассы обходил стороной, считая для себя тотализатор просто неприличным.
Но вернемся к взаимоотношениям Исаака Эммануиловича и Антонины Николаевны, которые именно так и называли друг друга на людях, сохраняя и дома, и вне его, обращение на «Вы». Много лет спустя, его супруга в своих воспоминаниях объясняла сию странность. «Бабель был старше меня на 15 лет, и я его очень уважала, и мне как-то трудно было сказать ему — ты, а он, играя, поддерживал эту традицию».
Свою жизнь с Бабелем она вспоминает как один из самых ярких отрезков своей биографии. Дача в Переделкино, участие в роли почетных гостей в ярких праздничных мероприятиях; веселье, шутки и розыгрыши, на которые Бабель был неистощимый мастер.
На просьбу позвать его телефону порой отвечал женским голосом, что «его нет дома». Вдруг начинал нарочито хромать или изображать тяжелобольного, стонущего на разные лады, чем вызывал неподдельную панику у жены. Когда же она, обеспокоившись, вбегала в комнату, смеялся и говорил: «Я разыгрывал перед вами «еврейские стоны».
А однажды за столом, в присутствии тети, зубного врача, весьма серьезной и респектабельной дамы, «отколол» следующий номер. После того, как один из гостей рассказал, что во время революции, ему приходилось скрываться от слежки в публичных домах, Исаак вполне серьезно сказал: «Знаю, моя тетя содержала такой дом в Одессе», чем поверг родственницу в шоковое состояние.
Были и такие случаи, когда он, решив разыграть скупца, вместе с женой выпрыгивал из трамвая при виде контролера. А ведь на самом деле вовсе не был скуп. Наоборот щедр. Единственно, что не любил — возвращать долгов. Да и ему их никто чаще всего не возвращал. Что касается всего остального — раздавал, не задумываясь.
Та самая тетя, о которой шла речь выше, порой приходила к людям, которым Бабель имел неосторожность подарить что-нибудь из мебели, и говорила: «Вы извините, мой племянник — сумасшедший, этот шкаф — наша фамильная вещь, поэтому, пожалуйста, верните ее мне…» Так ей удалось собрать кое-что из раздаренной им семейной обстановки.
А за фасадом этой приятной и интересной жизни шла другая, глубинная. С недомолвками, оговорками, оглядкой, «осторожничаньем» и борьбой с цензурой. А еще было гнетущее чувство надвигающейся беды. Несмотря на то, что их не трогали, благодаря хитроумной бабелевской дипломатии удавалось общаться с иностранными гостями, переписываться с родственниками, что было невероятно опасно.
Недаром любимой игрой Бабеля были «прятки», создание неожиданных ситуаций, непредвиденных поворотов. Вот, например, случай, о котором рассказывает Илья Эренбург: «Его собственная судьба похожа на одну из написанных им книг: он сам ее не может распутать. Как-то он шел ко мне. Его маленькая дочка спросила: «Куда ты идешь?» Ему пришлось ответить; тогда он передумал и не пошел ко мне… Осьминог, спасаясь, выпускает чернила: его все же ловят и едят — любимое блюдо испанцев «осьминог в своих чернилах».
Чтобы не быть пойманным, как осьминог, Бабель систематически менял свои планы. Говорил одно, а делал другое. Внезапно исчезал и прятался так, что его никто не мог нигде найти.
Не имея возможности говорить то, что хотел, Бабель в 30-е годы «замолчал». Напечатал совсем немного. Всего несколько рассказов, одну пьесу… Не то что бы не хотел, просто физически не мог «выдать на гора» желаемого властями. Глобального эпохального.
Его молчание обсуждалось, критиковалось, обыгрывалось пародистами и критиками. Только он ничего не мог с собой поделать.
1936 год — пролог грядущих событий, страшной трагедии. Первые аресты и процессы «врагов народа», среди которых были друзья и приятели. Как и в конце двадцатых, при подобных обстоятельствах, их родные шли к нему с просьбой о помощи. А что он мог? Если прежде, десять назад, хлопотал за невинно арестованных, используя свои связи, то теперь…
Те, к кому он обращался прежде, постепенно исчезали сами. Да и сам он словно сидел на пороховой бочке, постоянно ожидая ареста. Особенно это ощущение усилилось после смерти Горького. Недаром Бабель сказал: «Теперь мне жить не дадут».
Прекрасно понимая, что творится вокруг, он как-то задал вопрос Ягоде: «Генрих Григорьевич, скажите, как себя вести, если попадешь к вам в лапы?» И тот, ничуть не удивившись, ответил: «Отрицать все — какие бы обвинения ни предъявлялись».
После ареста самого Н. Ежова весной 1939-го, показалось, что наступила передышка. Что кровавые дела, связанные с его именем, канут в Лету. И, действительно, поначалу ощущалось затишье. Даже стали пересматриваться чьи-то дела.
Для Бабеля же арест бывшего главы Лубянки вышел боком. В своих показаниях на допросах Ежов, ничего не отрицая из предъявленных обвинений, подтвердил, что его жена была шпионкой, а Бабель — ее любовником. И это уже послужило причиной для ареста.
Вполне возможно, что определенную роль сыграл и некий литературовед Я. Эльсберг, работавший в издательстве «Академия» и приставленный к Бабелю в целях сбора компромата.
За ним пришли в московскую квартиру, как это бывало обычно, на рассвете. Удостоверившись, что хозяина нет дома, часть людей из органов осталась в квартире, а часть, взяв жену, поехала на дачу в Переделкино. Там Антонину заставили постучать и попросить Бабеля открыть дверь. Произвели обыск, забрав все — рукописи, письма, записные книжки, блокноты, фотографии….
После ареста жене позволили доехать вместе с арестованным до Лубянки. «Я буду вас ждать, буду считать, что вы уехали в Одессу», — сказала Антонина Николаевна, на что Бабель, отвечая своим мыслям, не впопад произнес: «Ужасно, что не будет писем матери». А потом, спохватившись, добавил: «Я вас очень прошу, чтобы девочка не была жалкой».
«Не знаю, какова будет моя судьба», — ответила она. Чекист, услышав это, проронил: «К вам у нас претензий нет». Тут машина въехала во двор Лубянки. Бабель крепко поцеловал жену и, сказав: «Когда-то увидимся», исчез за тюремной дверью.
Как ни странно, ее не тронули. Дали нормально вырастить ребенка. В доме, за исключением конфискованного архива, все осталось по-прежнему. Только теперь было удивительно тихо. Телефон молчал, из прежних знакомых никто не приходил.
Для Антонины начался новый жизненный этап, который прошло большинство родных арестованных. Многочасовые выстаивания с передачами в тюремных очередях, многолетние бесплодные попытки узнать что-либо о муже. Она сказала Бабелю, что будет ждать, — и ждала. Ждала почти два десятилетия.
Почему от нее скрывали факт его смерти, почему говорили, что он жив и содержится в лагере? Ответить трудно. Непонятно, с какой целью ей постоянно морочили голову. Так, однажды даже прислали письмо, в котором говорилось, что Бабель будет освобожден в 1949 году, в связи с чем она поспешила привести в порядок мебель и сделать ремонт.
А ведь к тому времени его уже давным-давно не было в живых. Обвиненный в шпионаже и подготовке терактов, по приговору, собственноручно подписанным Сталиным, Исаак Эммануилович был расстрелян 27 января 1940 года в 1.30 ночи.
После того, как в 1956 году он был официально реабилитирован, и сомнений в гибели мужа уже не было, Пирожкова собрала по крупицам воспоминания об этом человеке. Издала и их, и собрание сочинений из тех вещей, что были уже опубликованы. А потом уехала в Америку. Здесь она издала прекрасную книгу своих воспоминаний «Семь лет с Исааком Бабелем». Вещь глубокую, точную и исключительно правдивую.
Сегодня они вместе с дочерью Лидией живут в Вашингтоне у внука Андрея, где растет уже правнук Николай. Сам же Андрей Малаев-Бабель — актер и режиссер, художественный руководитель Театра-студии имени Станиславского в Вашингтоне, как и мать с бабушкой, поклоняется семейному культу. Отсюда его новая его работа — моноспектакль, созданный на основе шести бабелевских рассказов, который привез его в Москву. .
А в 2011 году в Одессе, на углу улиц Ришельевской и Жуковского, напротив дома, где в 30-е годы минувшего столетия проживала семья Бабелей, состоялось торжественное открытие памятника знаменитому писателю
Использованный материал
Портрет работы Юрия Аненкова
«Воспоминания о Бабеле», М.,Книжная палата», 1989 г.
Внук Исаака Бабеля Андрей Малаев-Бабель: «Дед помогал нашей …
Дочь Исаака Бабеля Лидия: «Я бы очень хотела жить в Одессе …
2005-2011