Отчий дом

Чтобы обеспечить семье нормальный образ жизни, родители начали строить свой дом. Кто-то помог отцу приобрести участок, и в течение нескольких лет, отказывая себе абсолютно во всем, они словно Кум Тыква, собирая кирпичик к кирпичику, поднимали стенки, вставляли окна, крыли крышу.  Конечно, не сами. Это делали наемные рабочие.  Но ведь все надо было найти, достать, купить.

Впрочем, и мама, и дедушка вложили немало своего труда.  Папа непосредственно стройкой не занимался.  Оперирующий хирург, он берег свои руки. Зато зарабатывал деньги, работая в больнице и консультируя везде, где только мог.

И вот, наконец, за дощатым забором из горбыля, рядом с тиром, примыкавшим к военной ремонтной автобазе, поднялся первый этаж, позволивший нам переехать в незаконченный дом. Жить все семьей в двух комнатах было не привыкать.  А вот небольшая кухонька со сложенной из кирпича двухкомфорочной   плитой, диаметр отверстий которой регулировался чугунными кольцами, да ванная комната с отапливаемой дровами нагревательной колонкой были истинной роскошью.

О ванной комнате, которая сегодня у меня вызывает улыбку, разговор особый. По проекту она должна была находиться на втором этаже. Но в целях экономии места кто-то предложил спустить ее под лестницу. Вот так и получилось несуразное помещение, в которое вело несколько ступенек.

С левой  стороны на стене висела раковина-умывальник, куда поступала лишь холодная вода. С правой,  стороны, аккурат под лестницей, разместилась ванна, а у дальней стенки под маленьким окошечком — унитаз.

Между раковиной и унитазом стояла обычная, грубосколоченная, деревянная  табуретка, на которой лежали газеты и журналы для определенного использования (в то время даже серой, жесткой как наждак, туалетной бумаги не было и в помине). Поэтому отправляясь в туалет, мы еще и просвещались. Особым спросом пользовалась «Советская эстрада», которые выписывал дедушка для работы с самодеятельными коллективами.  Во-первых, страницы этого журнала имели весьма мягкую фактуру, во-вторых, порой там встречалось немало интересного. Я, например, с удовольствием читала   пьесы, разные юмористические рассказы, стихи, басни, сатирические куплеты.

Во многих из них клеймилось все загранично и восхвалялось отечественное.  Типа михалковской басни «Крыса и мышь», заканчивавшейся словами:

«Я знаю, есть еще семейки,
Где наше хают и бранят,
Где с умилением глядят
На заграничные наклейки,
А сало русское едят!»

В том же плане были и куплеты другого, малоизвестного сатирика, в одном из них рассказывалось о том, как в «загнивающую» капиталистическую Америку приплыл из-за океана «Березки» хоровод», покоривший тамошних зрителей.

«Простые, симпатичные, чудеснейший балет»
Вот это – заграничное. У них такого нет!»

Примерно через год, после того, как мы заселились, отец защитил кандидатскую диссертацию. Это было настоящим событием, потому что он не учился в аспирантуре, не брал отпуска, собирал и обрабатывал материал самостоятельно, как говорится, без отрыва от производства.

По такому поводу у нас собрались родительские друзья и знакомые.  Ели, пили, шутили. Разошлись так поздно, что у мамы  не было сил наводить порядок. Так и ушли спать, оставив на столе следы трапезы, пустые бутылки, бокалы и рюмки. А назавтра, с утра пораньше, чтобы застать хозяев дома, неизвестно откуда появилась комиссия с целью выяснения: как и на какие деньги, построен дом.

Представший их глазам раскардаш тотчас создал определенное впечатление об обитателях дома, и пришедшие были готовы вынести свой суровый вердикт. Лишь после объяснения причины «пьянки» и детального ознакомления со всеми документами, касательно строительства они сменили гнев на милость. Больше с подобными проверками никто никогда не являлся.

Со временем поднялся второй этаж, на котором е размещались еще две комнаты и отцовский кабинет. Через некоторое время печки-голландки заменили батареи парового отопления, в кухню и ванную пришел газ. И тогда жизнь показалась истинным раем.

А еще через некоторое время у нас появился телефон!  Конечно, его ставили не для меня. Но какая это была потрясающая возможность болтать часами с подружками! Благо поминутной оплаты тогда не существовало, а ежемесячная была просто смехотворной.

Правда, в полную силу наслаждаться им пришлось недолго.  Наши соседи через стенку (дом имел особую конструкцию и был рассчитан на две изолированные квартиры), узнав об этом, сначала   приходили к нам, когда им надо было куда-то позвонить, а потом обманным путем присоединились к линии без хозяйского ведома.  Так как все сделано было вполне официально, отсоединить их не получилось. И теперь, когда они висели на телефоне, наша трубка молчала.

На втором этаже у меня была своя (!) комната.  Несмотря на то, что в ней стоял лишь маленький цветастый диванчик да письменный стол, за которым занималась еще мама, она казалась мне апартаментами принцессы. В нишу, которая планировалась в будущем превратиться в книжный шкаф, я положила стопку журналов «Юность» с разноцветными корешками, обращенными наружу, а на нее – вазу красного стекла, в которую ставила сезонные цветы из нашего садика. Особенно любила составлять букеты из ромашек в обрамлении полосатого (бело-зеленого) хлорофитума.

Вообще второй этаж, куда не поднимались бабушка с дедушкой, днем, в отсутствие родителей, становился моей вотчиной. Я могла делать там все, что хочу. А хотела я слушать пластинки, которые крутил проигрыватель старенькой радиолы «Рекорд», что теперь поселилась в родительской спальне. Просто балдела от модных тогда «Seven Lonely Days» и «Sixteen Tons», до истирания звуковых дорожек повторяла и повторяла одну из   самых первых пластинок Б. Окуджавы с «Песенкой об Арбате», «Ленькой Королевым», «По Смоленской дороге» и «Полночным троллейбусом».

А еще, сама не знаю, откуда, у меня неожиданно прорезался интерес к классической музыке, и на скопленные карманные деньги я покупала пластинки, удивительно пахнувшие свежим пластиком. Помню свое первое приобретение — запись ансамбля скрипачей Большого театра. Там были «Сентиментальный вальс» Чайковского, «Пассакалия» Генделя, один из зажигательных танцев Дворжака, «Вариации на тему Карели» Тартини-Крейслера. И эти мелодии навсегда остались самыми любимыми.

А как здорово было забраться в кабинет отца, усесться на письменный, стоявший около окна, откуда просматривался солидный кусок дороги, и болтать, болтать с подружками по телефону!  Интересно было заглянуть и в отцовскую библиотеку, где у него стояли разные книги.  В том числе и капитальный «Половой вопрос» Фогеля дореволюционного издания с «ять».

А в недрах старого дивана, покрытого потертым бухарским ковром, имелся тайник, где я прятала свое «богатство». В то время меня очень занимали цветные репродукции. Я вырезала из «Огонька» и «Работницы» цветные иллюстрации, наклеивала их на листки бумаги из альбома для рисования, делали аккуратные подписи тушью.  Это было настоящее священнодействие и моя тайна, которую однажды раскрыла мама, застав меня врасплох. Я получила солидный нагоняй за то, что занимаюсь ерундой, тратя и время, и деньги.

Это уже потом появились художественные альбомы. «Изогиз» стал выпускать прекрасные серии иллюстраций, персонально посвященные   художникам-классикам. Отдельные листы вкладывались в мягкую папку, что продавалась  по 50 копеек.

Кроме того  я собирала открытки с репродукциями. Покупала  их в книжных магазинах по 2-3 копейки и вкладывала в соответствии с именами авторов в отдельные конверты. Иногда попадались комплекты тематических подборок.  Прекрасную серию, посвященною отдельным  художникам, выпустила Третьяковская галерея.

Кстати, в диване я держала еще одну заветную вещь. Это была тетрадка с моими первыми стихотворными пробами.  Глупыми и наивными. Но в ту пору – исключительно важными. О них знала лишь моя ближайшая подружка Майка.

Я не хотела хранить ее вместе со своими тетрадками, так как могла нагрянуть родительская проверка. Но то, что было для меня столь нежелательным, случилось. К моему величайшему удивлению, мама не стала, сделав серьезные глаза, меня бранить. Но тайну сохранить не сумела.

Рассказала с гордостью обо всем нашей классной руководительнице Оксане Николаевне и та, вызвав меня, дала задание: написать стихи для школьной стенгазеты.

Это был в 1960-й году, а потому заданной тематикой стала история о четырех героях-моряках, что силой стихии оказались в сорванной с тросов самоходной барже, стоявшей на якоре у одного из островов Курильской гряды. Младший сержант Зиганшин, рядовые Поплавский, Крючковский и Федотов оказались в одном из самых опасных районов Тихого океана.

Вдруг отказали моторы. Испортившаяся рация не позволяла связаться кораблем, а из съестных запасов на барже имелся лишь аварийный паек на двое суток и два ведра картошки. При самом экономном расходовании продуктов на 16-й день кончились консервы, а вскоре и все остальное. В ход пошли кожаные ремни и подметки от ботинок, которые нарезали тонкими полосками,  варили и ели… Спасала гармошка, на которой они играли и пели. Лишь через 49 дней ребят подобрал экипаж американского авианосца. Этот случай стал уникальным по продолжительности и трудности условий дрейфа в океане.

Я села за стол, немного подумала и… выдала.

«Там, где бушуют волны, где пенится вода,
Бросала эту баржу как щепочку волна
Отважная четверка на барже той была
И с бурею и мглою боролась, как могла.

Они не унывали от дома вдалеке,
И песни распевали с гармонию в руке
Советские, родные – вот лучшая хвала.
Каких людей чудесных нам родина дала!

Когда я вспоминаю их сегодня, краска стыда заливает лицо, а волосы на голове начинают медленно шевелиться. Но таково было и воспитание, и идеалы и, как сейчас принято говорить, ментальность!

А теперь отправимся в небольшой дворик, обхватывающем дом с двух сторон, (стена столовой выходила окнами на улицу, а между нами и соседями шел забор), где мама насажала деревья, которые дарили нам потрясающе вкусные ягоды вишни и черешни, изумительные персики.

А каким вкусным был виноград, что свисал гроздьями над столом, за которым мы ели в теплое время года. Днем солнце, пропуская лучи через резную зелень листьев, рисовало на клеенке замысловатые пятна, от которых на душе становилось радостно и весело.
.
У винограда были исключительно вкусные кисленькие усики, которые можно было пожевать, из нежных листиков получались нежные конвертики долмы, а из «дамских пальчиков» дед ставил вино. Оно получалось слабеньким, слегка хмельным и очень приятным на вкус. Нам, детям, его пить не разрешали. А вот по рюмочке домашней наливки, что делалась из своих вишен, иногда — пожалуйста.

Между стеной тира и боковой стеной дома располагался сад-огород.  Сначала мама пробовала выращивать там перцы, огурцы и помидоры, срывая которые с куста, ты вдыхал неповторимый особый резкий запах свежей зелени. Но потом она поняла, что несколько кустиков для хозяйства – ничто, экзотика.  И с  огородным экспериментом было покончено. Остались лишь укроп и петрушка, которые неприхотливо росли сбоку у сарая и всегда были готовы сдобрить суп или салат.

Впоследствии в этой части двора росли лишь цветы. Под забором, отделяющим наш участок от соседского – сентябрина с мелкими игольчатыми фиолетовыми, голубыми и белыми цветочками. Далее – ночная красавица, кусты шикарных роз, гвоздики, такой окраски, какой я больше никогда не видела. Например, розовые лепестки в красную крапушку или фиолетовые с белым кантиком по краю.  Хороши были и ромашки, и гладиолусы.  Особую же гордость мамы составляли разросшиеся под забором, недалеко от калитки, фиалки и ландыши.

Наш дом был поставлен в соответствии с плановой застройкой этого места на улице Приусадебной рядом с другим таким же, что граничил с жактовским, называвшимся в народе 12-квартирным.  Наискосок слева – небольшой магазинчик сельского типа, в котором продавалось все что угодно от продуктов до одежды и ширпотреба; справа, уже при нас выросла котельная.

Это было уже после того, как улицу переименовали во 2-й Пушкинский переулок. Наверно потому, что он одним концом выходил на Пушкинскую, а другим, более близким к нашему дому, — на Ново-Московскую.

Ново-Московская тогда только застраивалась.  Не было ни гастронома напротив 15-й горбольницы, ни магазинов, торговавших обувью и одеждой. Не было и стадиона «Старт». На его месте стоял овощной ларек. По Ново-Московской до Экскаваторного завода ходил городской транспорт: автобус №21 и два троллейбуса №4 и №5.

В обратную сторону они дружно шли по Ново-Московской, потом  по улице Кары Ниязова до Ирригационного института, а там  расходились. Автобус поворачивал направо, в сторону  кондитерской фабрики «Уртак», выходил к Алайскому базару, а затем направлялся к парку «Победы».

Троллейбусы же, взяв курс  налево, по улице Урицкого доезжали до Дархана, поворачивали на  Пушкинскую. Около консерватории  «четверка» продолжала свой путь прямо, заворачивала на Хорезмскую, затем около ОДО шла по Коммунистической, выходила на Навои и далее — в Старый город (Иски Жива). А «пятерка» поворачивала налево, на Жуковского.  Конечной остановкой его была привокзальная площадь.

Когда мы переехали в этот дом, я училась уже в шестом классе, а потому приходилось ездить туда на троллейбусе. Я выходила на Ново-Московскую, переходила улицу в направлении   ломоносовской школы № 142, заворачивала за угол дома, в нижнем этаже которого находилась парикмахерская и шла на остановку. На «четверке» доезжала до Первомайской, а далее уже пешком дойти до Хорезмской, где и стояла наша школа № 50.

Почему меня отдали именно сюда? Да потому что ее кончала моя мама и считала ее самой лучшей. Кстати, пойди я в школу на год раньше – никогда бы туда не попала, потому что до 1954 года имело место раздельное обучение, и эта школа была мужской.

Именно тогда, когда я отправилась в первый класс, вышло новое постановление, и контингент 50-й смешали с девчачьим, что учился в соседней школе №44, стоявшей на Первомайской. Там, где впоследствии построили Детский мир.

Но вернемся на остановку на Пушкинской, что находилась рядом с замечательной кондитерской.  Запах, наполнявший ее, мне вспомнился много лет спустя в Москве, когда я попала в подобное заведение (конечно, и крупнее и солиднее), что находилось недалеко от Елисеевского гастронома.

Красивые вазы и коробки с конфетами в ярких обертках, плитки и фигурки из шоколада – зайцы, мишки, целые сценки (например, оленья упряжка). В подарочном отделе — чашки, наполненные  дорогими конфетами и перевязанные лентами, увенчанными бантами, почему-то хрустальные вазы и модные тогда фарфоровые статуэтки.

Можно было, конечно, дойти до школы и пешком, выйдя с другой стороны переулка на Пушкинскую, а оттуда – к Дархан-арыку и напрямую до конечного пункта.  По этому маршруту я порой возвращалась домой. С подружкой Майкой доходили до Жуковской, на углу которой мы долго не могли расстаться, с трудом разбегались в разные стороны.

Мама любила вспоминать такой случай. Приходит она как-то домой пораньше, я на пороге ее встречает бабушка с белым, как мел лицом и трясущимися губам. «Не знаю, как и сказать тебе… —  шепчет она.  – Татка еще не пришла из школы». А мама в ответ: «Не беспокойтесь, я видела в окошко троллейбуса как она стоит на углу и болтает с подружкой».

Иногда, придя домой и пообедав, я отправлялась на прогулку по Пушкинской. В противоположную сторону. Мимо стадионов «Динамо» и «Мехнат», с которым у меня связана «душевная травма». (Мне очень хотелось заниматься большим теннисом, и я записалась в секцию, но после месяца махания ракеткой была отчислена как не перспективная, а потому не заслуживающая внимания).

Еще немного и я – на площади Пушкина, в центре которой одиноко стоял поэт, периодически посещаемый лишь голубями.  Впрочем, он меня мало занимал.  Цель моего визита — небольшая улочка, идущая от Пушкинской влево, на которой находился магазинчик с замечательным содержимым. Наверно, потому что он находился не в центре, здесь можно было купить интересные сборники стихов, грампластинки венгерского и чешского производства, неплохие книги по искусству, репродукции.

Кстати, об этой площади в недавнем разговоре мне напомнила моя подруга Наташа, живущая и сегодня в Ташкенте.  О том, как нас, уже студентов университета, пригнали туда для того, чтобы мы стали частью живого коридора, вдоль которого везли лафет с ушедшим в иной мир премьер-министром Индии Лала Бахадури Шастри. Он приехал в Ташкент для подписи с пакистанской стороной декларации о прекращении войны между этими странами, а на следующий день скончался от сердечного приступа.

Это было в начале января. Стояла сухая, но очень холодная погода.  Девчонки, не рассчитывавшие  на долгое пребывание на улице, пришли в институт в легких туфельках. Замерзли страшно. Периодически удавалось погреться от стоящих на обочине, почему-то заведенных машин, испускающих выхлопные газы.

Когда все, наконец, кончилось, мы гурьбой отправились к нам домой, где бабушка отпаивала всю компанию горячим чаем с плюшками, что накануне. словно предвидя, ситуацию, напекла мама.

По другую сторону площади располагалось Ленинское училище. Рядом с ним — летний кинотеатр, куда мы редко, но заглядывали с родителями до того, как появилась на Ново-Московской «Москва».

Наш дом пережил и страшное ташкентское землетрясение 1966 года. Тогда я уже училась на первом курсе. Это было 26 апреля. На рассвете мы проснулись от гула, толчков и страшного шума, что создавали «бежавшие» со второго этажа наперегонки по лестнице жерди, из которых собиралась рамка для натягивания выстиранных и накрахмаленных   оконных занавесок.

Дом пошатался, пошатался и… устоял. Видя, что ничего особенного вроде не произошло, и мы упокоились, позавтракали и разошлись по своим делам. Я поехала в институт. Но когда трамвай стал подъезжать к нашему химическому факультету, размещавшемуся в здании дореволюционной постройки на углу улицы Шевченко, то увидела пожарные машины да обгоревший остов.

Первые же толчки сбросили с полок и перевернув, разбили бутыли с серной кислотой упакованные в плетеные корзины, наполненные для амортизации древесной стружкой. Стружка загорелась, вызвав пожар, быстро разошедшийся из-за деревянной мебели и полов, натертых мастикой.

Заниматься было негде. И тогда, несмотря на то, что до конца учебного года оставалось около двух месяцев, учеба была окончена. Всем, кто исправно ходил на лекции и семинары, зачеты поставили автоматически, экзамены перенесли на осень, а нас стали использовать как рабочую силу для расчистки участков города с обрушенными домами.

Потом запрягли в строительство университетских корпусов, где на Выставочной к началу новой сессии должны были быть готовы первые здания – физфак и химфак. Через некоторое время большинству ребят удалось отвертеться, и мы с легким сердцем отправились на союзные просторы, где к нам, жителям пострадавшего города, везде относились весьма сочувственно. Ведь из многих регионов в столицу Узбекистана были отправлены строительные бригады для того, чтобы строить новые кварталы. И действительно, очень скоро город, сильно пострадавший, не только поднялся из руин, но и значительно похорошел.

Но давайте снова вернемся в дом, с которым у меня связаны воспоминания о самом лучшем в жизни днем рождения. Праздновалось мое двадцатилетие. Дом был полон моих друзей, которых я буквально убила прекрасно сервированным столом. Удалось выпросить у родителей серебряные стопки и рюмки, вынимавшиеся лишь по самым торжественным случаям, хрустальные бокалы, красивую посуду.

Именно тогда я познакомилась со своим будущим мужем, которого привела моя подружка. А через год здесь уже праздновалась свадьба.

Потом мы с Леней уходили из этого дома, возвращались, снова уходили. Сюда принесли из роддома детей, которые потом поочередно жили у бабушек и дедушек. Впрочем, как сейчас очень модно говорить, это уже другая история.

2010

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: