С Элизой Львовной Серман мы видимся не часто. Но каждая наша встреча — для мня настоящий праздник, потому что у неё, человека, прожившего большую и насыщенную событиями жизнь, встречавшуюся со множеством интересных людей, всегда приготовлена для какая-то история. Вот и в этот раз она, словно фокусник, из волшебной коробки вынула из семейного альбома старую фотографию с сестрами Берггольц. Затем из книжного шкафа извлеклись книги с автографами и начался неторопливый рассказ о людях,по судьбам которых эпоха, проехавшись танковыми гусеницами, оставила кровоточащий след.
— Для большинства людей Ольга Берггольц, — начала Элиза Львовна, — это, прежде всего, автор эпитафии, высеченной в граните Пискаревского мемориала. Действительно, проникновенные слова, идущие от самого сердца, трогают до глубины души. Только для людей, переживших войну, она — нечто большее. Её стихи, написанные в блокадном Ленинграде, поддерживали искорку жизни многим, оказавшимся в кольце. Впрочем, и на Большой Земле (мы тогда жили в Красноярске) они трогали не меньше. Мы зачитывались ими, заучивали наизусть. Всю «Ленинградскую поэму», ту самую, в которой были строки про «сто двадцать пять блокадных грамм с огнем и кровью пополам», — вещь необычайно яркую, почему-то впоследствии не переиздававшуюся, я могла процитировать от начала и до конца.
Тогда я не знала, что Ольга не только сотрудничала на ленинградском радио с моим братом Яшей Бабушкиным, но и была с ним очень дружна. Это я открыла для себя уже в послевоенное время, когда, работая в симферопольском радиокомитете, вдруг случайно на подоконнике обнаружила оставленную кем-то книжку О. Берггольц «Говорит Ленинград», где немало строк посвящено моему брата.
Естественно, мне захотелось её отыскать. Написала письмо в ленинградский радиокомитет, но ответа не получила. Интересно, что в то время, когда я раздумывала о том, какие предпринять последующие шаги, судьба привела Ольгу в наш город на литературный четверг, проводимый редакцией «Красного Крыма».
Только нам не было суждено встретиться, ибо в тот момент я находилась в севастопольской командировке. Узнав по возвращении, что она очень хотела меня видеть и искала по всему городу, я страшно огорчилась. Тем более, как мне передали, у неё было обязательство перед Яшей, с которым они заключили договоренность: кто останется в живых, разыщет родных погибшего.
Теперь я твердо решила ехать в Ленинград, несмотря на то, что Берггольц своих координат не оставила, а потому разыскать её в многомиллионном городе будет непросто. Однако прошло немало времени, прежде чем я решилась на эту поездку. Толчком послужило письмо, полученное мною от незнакомой девочки, ленинградской школьницы, Наташи Гуревич (сейчас она писательница, журналистка), которая, входя в группу «Красные следопыты», собирала материал о Бабушкине и просила меня поделиться воспоминаниями о его школьных годах.
Я ответила. Между нами завязалась переписка. Когда я сообщила Наташе, что собираюсь в Ленинград, она предложила познакомить меня с сестрой Ольги — Марией, которая работала помощником режиссера в театре имени Комиссаржевской.
В прошлом актриса Московского камерного театра, она теперь работала в Ленинграде, где по замыслу сотрудников радиокомитета был создан «Театр у микрофона», в итоге превратившийся в ленинградский драматический.
И вот в 1966 году, на весенние каникулы мы с дочкой приехали в Ленинград. Первым делом я отправилась в театр. Разыскала Марию, познакомилась и, дождавшись окончания какой-то весьма нудной чеховской пьесы, попросила уделить мне внимание. Так завязалось знакомство, продолжавшееся долгие годы.
Мария Федоровна пригласила меня к себе домой, и я увидела, в каких жутких условиях она жила вместе с безногим мужем-инвалидом писателем Юрием Либединский, который был женат на ней вторым браком, и подростком-сыном. Это была убогая комната в коммунальной квартире, хмурая, неприветливая, с видавшей виды мебелью.
Мы проговорили весь вечер. Хозяйка рассказывала и о себе, и об Ольге, с которой у неё была разница всего в три года, а потому девочки росли вместе и были очень близки. Как далеко теперь было безоблачное детство в обеспеченной интеллигентной семье среди нянек и мамок! Недаром, о нем, как о самом светлом времени, вспоминала Ольга в непомерно трудные дни:
Мне старое снилось жилище
Где раннее детство прошло
Где сердце, как прежде, отыщет
Приют, и любовь, и тепло
Устоявшийся быт разрушили революция и последовавшая за нею гражданская война. Из голодного Питера мать увезла девочек в Углич, где они прожили три года. А в это время отец, прекрасный военно-полевой хирург, только вернувшийся с Первой мировой, воевал на Юге против белых: Каледина, Краснова, Врангеля.
Потом было возвращение в Петербург и новая жизнь в новом мире, который начинающая поэтесса приняла безоговорочно. А потому её первые, весьма слабые стихи, были «пропитаны» истинным пафосом революции.
От всего, что она писала, мама приходила в восторг. Отец же относился к этому более критически. Но именно его оценки она и ждала, и боялась. Кстати, с легкой руки Фёдора Христофоровича, было обнародовано стихотворение, написанное на смерть Ленина, помещенное в фабричной газете «Красного ткача», где отец работал в амбулатории. Это была первая вещь, «вышедшая на люди». Настоящими же публикациями стали её книжки для детей, увидевшие свет с благословения С. Я. Маршака, который и впоследствии во многом помогал своей протеже.
Впрочем, многое из того, о чем говорилось выше, было мне не ново, ибо об этом я прочла в автобиографической книге «Дневные звезды», вышедшей в самом начале 60-х, тонкой лиричной, самокритичной, удивительно светлой, несмотря на тяжелый жизненный опыт.
Потом разговор перешел на другое. То, о чем не писалось и, возможно, не часто произносилось вслух. Мария Федоровна рассказывала, а я слушала. И меня брала оторопь, когда я представляла себе те тяжкие испытаниях, что выпали на её долю.
Она вышла замуж молоденькой девушкой (что такое 16 лет!) за поэта Бориса Корнилова, ставшего известным как автор стихов «Песни о встречном» (помните, «Нас утро встречает прохладой…») на музыку Д. Шостаковича. С ним, человеком непростого характера и трагической судьбы, она не обрела счастья. Наверно, поэтому, прожив вместе недолго, они расстались.
Оставив дочку Ирочку бабушке (к тому времени родители разошлись, отец остался в их старом домике за Невской заставой, а мать ушла к сестре), уехала как журналист в Казахстан, о чем впоследствии рассказала в книге «Дневные звёзды». Но отголоски этого брака сказались в страшном 37-м, когда Корнилова арестовали по подозрению в участии в антисоветской организации. Несмотря на то, что Ольга проходила свидетелем, к ней применялось насилие. И однажды, во время допроса, у нее начались преждевременные роды, закончившиеся появлением на свет мертвого ребенка.
Это была настоящая трагедия, ибо в 1934-м году умерла годовалая Майя, рожденная в браке с Молчановым, а два года спустя и Ирочка. Болью и горечью пропитаны стихи-эпитафия ее детям
Двух детей схоронила
Я на воле сама,
Третью дочь погубила
До рожденья — тюрьма…
На этом ее мытарства не кончились. Берггольц уволили с работы и исключили из партии. А через несколько месяцев, после расстрела Корнилова в 1938 году, ее арестовали по обвинению в «связи с врагами народа и участии в контрреволюционном заговоре». В результате побоев она потеряла еще одного, последнего ребенка… Что из того, что в итоге ее признали невиновной и выпустили на свободу? В душе осталась глубокая рана.
В какой-то степени спасло доброе отношение писателя Николая Молчанова, бывшего однокурсника по филологическому факультету Ленинградского университета, за которым она была в то время замужем.
Естественно, все это не могло пройти даром, не сказаться на её внутреннем состоянии. В душе образовалась кровоточащая всю жизнь, незаживающая рана. Наверно поэтому, желая уйти и от действительности, от переживаний, от самой себя, она выбрала опасный и, увы, тривиальный путь для русского человека — пристрастилась к спиртному.
Вся концентрация горьких чувств нашла отражение в ряде стихотворений, написанных в конце 30-х годов и вошедших в сборник «Узел».
Дни проводила в диком молчанье,
Зубы сцепив, охватив колени.
Сердце мое сторожило отчаяние,
Разум – безумия цепкие тени.
Понятно, что в момент создания эти, как и им подобные строки, не могли быть опубликованы и увидели свет только во время хрущевской оттепели.
Многое переосмыслив, она совершенно по-другому стала оценивать реальность. Творческий путь пролетарского поэта и журналиста, начавшийся в казахстанской газете «Советская степь», куда Берггольц была направлена после окончания университета, предстал в новом свете. В прошлом остались стихотворения, звенящие строками пафоса революции, восторг поэмами В. Маяковского «Про это» и «Во весь голос», безоговорочное принятие повести «Как закалялась сталь» Островского, которые считала не проповедью, а исповедью, находя в этих произведениях личный душевный опыт с верой в будущее, в справедливое общество, то что С. Наровчатов оценивал как «комплект идей, мыслей, чувств, вынесенных ею из молодежного общежития тридцатых годов», сменилось иной интонацией.
А потом была война и ленинградская блокада… Беда словно наполнила ее силами. И снова цитирую С. Наровчатова, чье определение её сущности подходит более чем какое-либо другое: «Человек словно созданный для трагедии, она приобретала силы там, где другие их теряли».
Ольга, действительно, работала, не покладая рук. Была политорганизатором на «Электросиле», на радио, в «Окнах ТАСС», занималась контрпропагандой, тянула больного мужа, который в 1942 во время дежурства на крыше при бомбардировке города был ранен (потом умер и был похоронен в братской могиле на Пискаревском кладбище). Ему посвящен целый ряд стихотворений («И под огнем на черной шаткой крыше…», «О, если бы дожить…», «Мне не поведать о моей утрате…» и др.).
Берггольц была истинным летописцем блокадного города. Ее стихотворений и выступлений ждали как ленинградцы, так и остальные советские граждане, болевшие за судьбу этого города. Ведь в её словах было жизнеутверждение, уверенность в победе, ощущение «предвосхищения жизни, то есть способность жить тем, что только будет, что только может наступить, но уже жить этим».
Несмотря на непростой характер, из-за чего с ней отнюдь не всегда было легко общаться, Ольгу очень любили. Любили за искренность, за способность дружить и умение сопереживать.
Ну и что из того, что она всегда была разной: нежной и резкой, расточительной и расчетливой, удивительно простой и надменно-высокомерной. Главным, доминирующим в её характере, тем не менее, была все-таки любовь к людям, о которой она сама говорила так:
Что может враг? Разрушить и убить.
И только-то?
А я могу любить,
а мне не счесть души моей богатства,
а я затем хочу и буду жить,
чтоб всю ее,
как дань людскому братству,
на жертвенник всемирный положить.
В её гостеприимном доме на улице Рубинштейна, около Пяти углов, где она жила после войны с известным литературоведом Г. П. Макогоненко, всегда было много народа. Среди постоянных гостей были Лев Левин, Юрий Герман, Иосиф Гринберг. Бывали там и Евгений Шварц, и Александр Крон.
Но потом все переменилось. Развивающаяся болезнь делала её трудной в общении. Со временем она поменяла квартиру, перебралась на Черную речку. Жила довольно замкнуто, редко кого принимала.
Я естественно, хотела увидеть Ольгу, познакомиться с ней. Но это было невозможно, потому что к тому времени она уже была тяжко больна.
Время поджимало, надо было возвращаться домой и улучшив благоприятный момент, мы с Марией рискнули нанести визит. В памяти о той мимолетной встрече осталась лишь книжка с дарственной надписью. Разговора не получилось. Я надеялась на другой раз. Но его не состоялось. Больше я её никогда не видела.
А вот с Марьей Федоровной мы встречались. Она подружилась и со мной, и моей сестрой, неоднократно гостила у нас, приезжала в Крым на гастроли с театром, сделала неплохую передачу о Яше для телевидения. К сожалению, с нашим отъездом в Израиль связь оборвалась, и я не знаю, жива она сейчас или нет, ведь по моим подсчетам ей уже совсем немало лет.
1998
Фотография из архива Э.Л.Серман