Две жизни — две судьбы

Журналистские расследования…  Как много  порой  они  приносят  читателю, отправляющемуся за автором в увлекательнейшее путешес­твие. Вот и в этои раз, словно на блюдечке с голубой каемочкой, Судьба  в образе главного редактора «Вестей» А. Садагурской  преподнесла неожиданный подарок.

Пригласив к себе, она вручила мне «Новый мир» с  повестью  В. Додина «Густав и Екатерина» и  попросила превратить ее в  журнальный  вариант для «Шарма».

О чем эта вещь?  Как говорит  сам  автор о «разде­ленной любви» известной российской балерины и финского премьер-мини­стра. Откуда материалы? Из семейного архива и воспоминаний родных, ибо Вениамин Залманович Додин приходится героине повести племянником. Эта публикация в совоку­пности со сведениями из дополнительных источников и послужила основой следующего повествования.

На некотором жизненном отрезке неожиданно переплелась жизнь двух людей: Екатерины Васильевны Гельцер и Карла Густава Маннергейма. Она — балерина, танцевавшая в Мариинском, он — офицер лейб-гвардии кавалергардского полка Ее Императорского Величества Марии Федоровны.

Родившись в театральной семье (отец — артист балета и балетмейстер, дядя — театральный художник), Катя пошла по стопам родных. Окончив Московское театральное училище, поступила в труппу Большого театра, затем перешла в Мариинский, где к тому времени протанцевала два года. Молодая балерина была исключительно хороша собой. Особенно в танце. Недаром Софья Парнок посвятила ей следующие строки:

И вот она! Театр безмолвнее

Невольника перед царем,

И палочка взвилась как молния,

И вновь оркестра грянул гром.

Лучи ль на ней свой блеск умножили,

Иль от нее исходит день?

И отрок рядом с ней — не то же ли,

Что солнцем брошенная тень?

А в одном из интервью Суламифь Мессерер (согласитесь, мнение то­варки дорогого стоит) дала ей такую оценку: «Но все же никто, на мой взгляд, не мог сравниться с Екатериной Гельцер. Она была умной и хит­рой. И при удивительной женственности обладала невероятной техникой. Когда в «Дон-Кихоте» она вылетала на сцену, все вокруг теснились по сторонам, боясь этого вихря».

Несмотря на то, что первые, а тем более вторые строки были написаны значительно позже, их вполне можно отнести и к петербургскому периоду, к той поре, когда состоялось знакомство Катерины с Густавом.

Карл Густав Маннергейм происходил из аристократической семьи. Его отец, барон Карл Роберт Маннергейм, потомок известной шведской фами­лии, был человеком одаренным всевозможными талантами (поэт, актер, коллекционер произведений искусства), однако не сумевшим реализовать себя. После нескольких попыток предпринимательства разорился и в 1880 году бежал с любовницей в Париж, оставив жену и семерых детей без средств к существованию.  Родовое имение, выкупленное сестрой, удалось спасти, все остальное же пошло с молотка.

Его жена, финская графиня Елена-Жулия, так и не сумевшая оправиться от нанесенного удара, через год умерла. Детей разобрали родственники. Густав попал к деду, который определил его в Финский кадетский корпус с бесплатным обучением и содержанием. Но накануне выпуска юноша был исключен за то, что ушел в самоволку. Поэтому образование он закончил в Шведском лицее. Затем отправился в Россию, где в 1887 году поступил в петер­бургскую Николаевскую кавалерийскую школу, по окончании которой был распределен в управление императорских конюшен. Там он прослужил до 1903 года разъезжая по Ев­ропе и закупая лошадей для царского двора.

С этой  работой  он приобрел определенные навыки, стал не только настоящим знатоком дела, но и страстным любителем грациозных животных. Недаром в похоронной процессии за его гробом, согласно существующей традиции, шла последняя фельдмар­шальская скаковая лошадь по имени Кэти.

Если о государственной деятельности и военной карьере Маннергейма из­вестно практически все, то относительно его личной известно немного, ибо распространяться по этому поводу он особенно не любил. В одной из монографий об этом политическом деятеле сказано, что интимные подробности «нахо­дятся далеко на заднем плане эпического полотна, в которое он превра­тил свою жизнь. В этом смысле Густав Маннергейм – типичное порождение и наслед­ник «серебряного века». Последовательно выстроив свою легенду, стремится ей соответствовать. О его частной жизни известно ровно сто­лько, сколько он считал нужным».

Почему это имело место? Да потому что, согласно общественному мнению Финляндии, национальный герой не должен иметь личной жизни. Он должен остаться в памяти монументом подобным конной статуе поставленной на центральной площади Хельсинки.

Вот и принято считать, что в жизни Карла Густава кроме официальной же­ны Анастасии Араповой, дочери генерал-майора императорской свиты, брак с которой, заключенный в 1892 году, продержался четыре года, других женщин не было.

Только это не верно. Были. Были, ибо молодой и пылкий корнет очень лю­бил проводить время в обществе представительниц прекрасного пола. Да и женился он лишь по настоянию председателя офицерского собрания Кава­лергардского полка, ибо непослушание могло разрушить его дальнейшую карьеру.

Потом было увлечение 40-летней графиней Елизаветой Шуваловой, что и привело к разрыву супружеских связей и отъезду Араповой с дочерьми за рубеж. Небольшой скандал, после которого в жизнь нашего героя вошла героиня.

Их любовь была настолько пылкой и страстной, что 7 декабря 1902 года родился сын названный Эмилем. Событие, происшедшее в Москве, в доме Благоволиных, постарались по возможности скрыть от окружающих для то­го, чтобы не портить карьеру ни отцу, ни матери. О существовании маль­чика и о том, чей это ребенок, знали лишь немногие.

Занимались Эмилем кормилица, и нянька — дальняя родственница Реннен­кампф. Но мать, на то она и мать, по возможности проводила с сыном каждый свободный час. Зато отца мальчик видел крайне редко. Офицер гвардии и свиты большую часть времени отдавал службе, нередко связанной с да­лекими поездками.

В 1904-1905 годах во время русско-японской войны выполнял задания разведки в тылу противника, за что был удостоен первым боевым орденом Святой Анны II степени. А вскоре после возвращения по заданию Генштаба отправился с секретной миссией в долгую поездку на Восток.

Разведывательная работа была закамуфлирована под научно-исследовате­льскую экспедицию. Маннергейм проехал верхом вдоль Великого Шелкового Пути от Ташкента до Пекина, собирая сведения о китайской армии, о со­стоянии границ на северо-западе страны, о нововведениях и реформах, настроениях населения. Однако кроме выполнения заданий он, проявив не­заурядный талант, собрал огромный этнографический материал. Доказате­льством тому мастерски сделанные фотографии, собранные манускрипты, зарисовки наскальных надписей и антропологические исследования. Есть записи и о встрече с интереснейшими людьми, среди которых был и Далай-лама XIII.  Так камуфляж обернулся настоящей научной экспедицией, а дневник путешествия читается как увлекательное художественное произведение.

Не успел Густав приехать домой, — новое назначение. Сначала в Японию, потом в Варшаву, где его уже в чине генерал-майора и застала Первая мировая война.

А тем временем в России рос мальчик, его сын, для которого отец был чем-то далеким, неосязаемым, осененным ореолом таинственности. А ведь Карла Густав, храня тайну рождения ребенка, в душе, несомнен­но, любил свое чадо и берег его портрет работы В. Серова.

Кстати, о портретах. Кроме выше упомянутого существовал и другой, на­писанный М. В. Нестеровым, на котором был изображен шестилетний мальчуган си­дящий на деревянных ступеньках крыльца дома своей кормилицы. Он — в си­ней матроске, синих туфельках и беленьких, с синей каемкой, носочках. А в руке — маска. Будто играя, он держит ее за одну завязку. И, по словам В. Додина, нередко любовавшимся этой картиной, именно в маске сосредоточился весь смысл портрета, вся грядущая судьба маленького че­ловечка, на долю которого выпало большую часть жизни прожить без се­мьи, вдали от родных, лишенного ласки.

Ведь наступил период, когда Эмилю пришлось разлучиться и с матерью. Это было связано с тем, что Дягилев, открывший в 1907 году в Европе «Русские сезоны» историческими концертами и постановкой опер с участи­ем известных композиторов и оперных артистов, два года спустя пригла­сил на гастроли балетную труппу, сформированную из артистов Мариинско­го и Большого театров. Среди них была и Е. В. Гельцер.

Чтобы надолго не разлучаться с сыном, Екатерина решила отправить его в сопровождении няни в Швейцарию, где мальчика определили в престижное закрытое учебное заведение. В этой школе — интернате протестантского толка воспитанники получали наряду с религиозным образованием светское.

Родители, по мере возможности, навещали Эмиля, часто писали ему. Но с началом Первой мировой войны все связи оборвались. Превратившись из подростка в юношу, тот мучительно переживал этот разрыв. Даже пытался наладить переписку с помощью голубиной почты. Кстати, именно этот факт и привел его к увлечению орнитологией и занятиям на факультете агрикультуры в мюнхенский университет.

Тем временем наступил 1917 год. Российские события стали развиваться по известному всем  сценарию. Пятидесятилетний генерал-лейтенант Густав Маннергейм, прослуживший без малого 30 лет верой и правдой русской мо­нархии, вынужден был бежать от большевиков к себе на родину. За плечами не было ничего, кроме личного багажа и боевого опыта.

А там тоже царила неразбериха. И этот человек взялся за активное наве­дение порядка в стране. Если поначалу его имя было знакомо лишь узко­му кругу шведскоязычной элиты, то через месяц оно вместе с девизом «CANDIDA PRO CAUSA ENSE CANDIDA» («За чистое дело — чистым оружием»), стало известно всей стране. Встав во главе собранной им наспех финской Белой армии, он уже в середине мая принимал парад победы: революция в Финляндии была подавлена, гражданская война окончена, а разоруженные русские войска покинули страну.

Правда, у власти Маннергейм удержался недолго. Из-за разногласии с политикой, проводимой правительством, подал в отставку и уехал за рубеж. Когда же его вновь призвали на службу в статусе регента, то отказать не смог. За семь месяцев Маннергейм успел укрепить армию и освободить страну от немецкого влияния. При нем состоялись выборы в новый парламент.

Однако  из  двух  баллотировавшихся  кандидатов — К-Г Маннергейма и К-Ю Столберга победу одержал последний, ибо республиканцы, состав­лявшие большинство в парламенте, не пожелали избрать президентом царс­кого генерала, аристократа, так и остававшегося для них чужаком.

Отойдя на время от дел, Карл Густав, с присущим ему азартом, занялся личными проблемами: обустройством арендованного в Хельсинки двухэтаж­ного дома и виллы на одном из приобретенных островов возле Ханко. Там ему нравилось проводить летние месяцы, разводить цветы и с увлече­нием исполнять роль хозяина находящегося на соседнем острове популяр­ного кафе, переименованного в «Избу четырех ветров». Периодически уез­жал охотиться за границу. Короче, жил в свое удовольствие. И, тем не менее, одна мысль не покидала его. Мысль об оставленной в России Кате­рине, тем более что сын неоднократно упрекал отца в бездеятельности, в том, что мать оказалась брошенной «в далекой, варварской стране».

Только как встретиться, если ей заказан путь на Запад, а ему — на Вос­ток? И все же этот удивительный человек, храбрости которому было не занимать, рискнул. Рискнул, воспользовавшись суматохой, царившей в России в конце января 1924-го в связи со смертью Ленина. Объявился в Москве инкогнито, под чужим именем. С какой целью — до конца и сам не знал. Понимая, что вывести любимую за рубеж не удастся, решил хотя бы тайно узаконить отношения церковным браком. А там — бу­дет видно.

И вот январской ночью случайному наблюдателю могла открыться необычная картина. В тишине, окутанная темнотой, к месту венчания пробиралась свадебная процессия. Впереди — Екатерина в бальном платье под шиншилловой шубкой и пуховой шалью. На мерзнущих ногах — легкие туфельки. За ней — в длинной старой уланской шинели с треухом по самые глаза — Гус­тав. Следом несколько свидетелей  из родных и знакомых.

Несмотря на различие в вероисповедании (невеста была православной, а жених лютеранином), проблему, хотя и с трудом, решить удалось. Помог опальный патриарх Тихон, проживавший уединенно в «тереме на стене» Донского монастыря и ежедневно ожидавший решения своей участи больше­виками. По его просьбе требу справили священники братья Кленовицкие, чудом уцелевшие в революционной суматохе.

Было уже далеко за полночь, когда новобрачные из церквушки на Поварс­кой отправились на Кузнецкий мост к фотографу Наппельбауму для того, чтобы, как полагается, сделать свадебные фотографии.

Маннергейм уехал так же незаметно, как и приехал. А по возвращении до­мой выдержал нелегкий разговор с сыном. Из-за матери тот всячески из­бегал отца, на все приглашения перебраться в Финляндию отвечал неиз­менным отказом. Так и жил в Германии, где женился и в августе 1927 года сам стал отцом. Сына по семейной традиции все же назвал Карлом Густа­вом Эмилем.

Шли годы. Эмиля не оставляло желание увидеть мать. И вот однажды он приехал в Москву. Было  ясно, что встретиться с ней напрямую невозможно. Скандал, вспыхнувший тотчас вокруг имени знаменитейшей балерины, имевшей за рубежом сына от врага советского народа, к тому же скрывшей этот факт своей биографии, мог стать сильным аргументом, не только окончил бы в миг ее карьеру, но и привел бы к аресту.  А потому молодой Маннергейм  принял решение пойти в театр на спектакль с ее участием.

Полными слез глазами он смотрел на балерину, выделывавшую на сцене пи­руэты. А она? Знала ли она о близком присутствии самого родного, само­го любимого человека? Вероятно, знала. Только разглядеть его среди людской массы не могла. О том, что сын рядом, говорило сердце, бивше­еся сильней обычного да периодически подступивший к гор­лу тугой комок. Как она станцевала свою партию, как оказалась за кулисами? Знала толь­ко сама. Как знала и то, что ее сын, живой и здоровый, видел  нечто, посвященное лишь ему, ему одному.

Эмиль уехал к себе в Мюнхен, а Екатерина Васильевна продолжала танце­вать в Большом, где работала с тех пор как вернулась из Европы. Она выходила на сцену блестящей Авророй («Спящая красавица»), беззаботной Лизой («Тщетная предосторожность)», волевой Медорой («Корсар»), грубо­ватой Рыбачкой («Любовь быстра»), китайской танцовщицей Тао Хоа («Красный цветок»)… Самым же ярким образом, созданным ею, по мнению современников, была Саламбо. Ряд этих спектаклей был поставлен ее бли­жайшим другом балетмейстером Василием Тихомировым, в паре с которым она прежде нередко выступала как в Мариинском, так и Большом.

Неудивительно, что талант блестящей танцовщицы был оценен по достоинс­тву, и в 1925 году Гельцер первой из балерин удостоилась звания народ­ной артистки РСФСР. После этого она еще десять лет проработала на сце­не Большого, а затем переключилась на гастрольную деятельность.

Человек широкой души, Екатерина Васильевна делала людям немало хороше­го. И яркий пример тому — история с Фаиной Георгиевной Раневской, в которой она  приняла искреннее участие. Происходило же это так. Однажды, бродя по Москве как потерянная, без жилья, без денег, без знакомых, Раневская остановилась у колонн Большого театра. К  ней подошла роскошная дама. «Кто здесь в толпе у подъезда театра самый замерзший?  —  спросила  она, и сама же себе ответила — Вот эта девочка самая замерзшая». Выслушав грустный рассказ провинциалки, сказала: «Фанни, вы меня психологически интересуете». И пригласила ее к себе.

Гельцер ввела ее в круг своих друзей, среди которых были Шаля­пин и Станиславский, Качалов и Мандельштам, Маяковский и Волошин… Она брала ее с собой на спектакли во МХАТ, возила в рестораны слушать цыган, устроила на выходные роли в летний Малаховский театр к ближай­шей приятельнице державшей антрепризу. «Это были мои университеты», — напишет потом Фаина Георгиевна в своих мемуарах, вспоминая добром свою наставницу и покровительницу.

А тем временем Маннергейм, хотя и был не у дел, зорко следил за собы­тиями, происходившими в Европе и вызывавшими у него отнюдь не оптимис­тические прогнозы. Не радовала и внутриполитическая обстановка на ро­дине, где сначала активно действовали финские коммунисты при явной поддержке Советской России, а потом возникшее им в противовес правора­дикальное националистическое движение лапуа, сформировавшееся к 1929 году и едва не ставшее роковым для страны.

Восемнадцать правительств, сменившихся с 1919 по 1932 год, так и не смогли вывести страну из внутриполитического кризиса. Болея душой за родину, Маннергейм согласился на предложение президента Свинхувуда стать председателем Совета обороны с полномочиями командующего войска­ми в военное время, а позже и возможностью отдавать приказы по всем вопросам, касающимся оперативной подготовки вооруженных сил на случай войны с планированием оборонных мероприятий.

К  началу Зимней войны Маннергейм, будучи уже в звании фельдмаршала, полностью  сформировал и задействовал Главный штаб. А когда 30 ноября 1939 года советские самолеты бомбили Хельсинки и Выборг, семидесятидвухлетний  человек,  всячески  изничтоженный  советской «Правдой» в статье «Палач финского народа», стал главнокомандующим. И его первый приказ по армии кончался так: «Эта война — не что иное, как продолже­ние нашей освободительной войны, ее заключительный акт. Мы сражаемся за дом, веру и родину».

Финская кампания оказалась совсем не тем коротким маршем, какого ожи­дал Сталин. Подарка, обещанного ему ко дню 60-летия 21 декабря, не по­следовало. Первые же волны наступления советских войск на Карельском перешейке в декабре были остановлены оборонительной цепью укреплений, системой дотов, траншей и бункеров общей протяженностью 135 км и глу­биной 90 км.

Эту линию обороны, первоначально окрещенную «финской линией Мажино», с легкой руки иностранных репортеров стали называть «Линией Маннергей­ма». А поскольку образ фельдмаршала за время Зимней войны стал симво­лом национального единства и патриотизма, название укрепилось, да так и вошло в историю.

Условия мира, подписанного 13 марта 1940 года. оказались для финнов невыгодными, потери в войне тяжелыми. И, тем не менее, в народе говори­ли о том, что все было бы намного хуже, если бы не бережное отношение фельдмаршала к своей армии. Нельзя было сбрасывать со счетов и радость моральной победы. Весь мир заговорил о мужестве и храбрости народа ма­ленькой страны, которую не удалось поработить.

Естественно, все это было не по нраву Советскому Союзу, выдвинувшему Финляндии массу дополнительных требований, напрямую угрожавших ее не­зависимости. Результатом этого в совокупности с трагическими событиями в Прибалтике стало финско-германское сотрудничество и подготовка к грядущим событиям.

Получив телеграмму с датой нападения на СССР за подписью Кейтеля, Ман­нергейм объявил всеобщую мобилизацию. Он собирался «участвовать во всемирно-историческом походе против большевизма» с целью ликвидиро­вать «русскую угрозу Северу Европы», создать «Великую Финляндию и включить туда советскую Карелию».

За два с половиной месяца финны прошла до бывшей границы СССР и ос­тановилась в 32 км от Ленинграда. Оккупированным оказался и ряд райо­нов ранее им не принадлежащих. Укрепившись на Масельгском перешейке, Маннергейм прекратил наступление и перешел к обороне. Советско-финский фронт застыл до ранней весны 1944 г.

На период Второй мировой пришелся его юбилей. 4 июня 1942 года Маннер­гейму исполнилось 75 лет. В этот день он получил один из самых дорогих подарков. Благодаря рейхсфюреру СС Гиммлеру, с которым был в дружеских отношениях, в его штабном поезде состоялась радостная встреча: поздра­вить деда приехал внук Карл. «Доставке» столь ценного «груза» в Фин­ляндию способствовал Гитлер, который и сам прибыл для того, чтобы по­здравить выдающегося человека эпохи.

А в это время в Москве Екатерина Васильевна давала свое последнее выс­тупление. Прогрессирующая слепота заставила ее оставить сцену и перей­ти исключительно к преподавательской деятельности. И все же еще пару раз она танцевала. Через год, когда была удостоена Сталинской премии, и на вечере в честь своего 70-летия (!).  Она буквально покорила зал мазуркой. И все, аплодируя юбилярше, встали.

Все эти годы мать ничего не знала о судьбе сына. И не догадывалась о том, что в 1943 году дом по Рейнбабен-аллее, в особо охраняемом районе Берлина Далеме, куда Гиммлер, в функции которого вхо­дила охрана жизни граждан Германии, по просьбе отца поселил семью Эмиля, разрушила бомба. Оказавшись погребенным под обломками, тот был тяжко изувечен. И семь лет, до своего конца, вел неравную борьбу с недугами по госпиталям, так и не сумевшим восстановить его здоро­вья. В 1950 — м году, за месяц до кончины отца, Эмиля не стало.

Но вернемся к исторической хронике. Кровавая изнурительная битва двух великих держав, отражалась, естественно, на втянутой в нее Финляндии. И когда в 1943-м в входе войны наметился явный перелом, Маннергейм стал искать через установление конфиденциальных контактов с СССР пути выхода на благоприятных для своей страны усло­виях. Это, как и следовало ожидать, вызвало недовольство Германии. Поставив в известность Кейтеля, летом 1944 года главнокомандующий, став президентом страны, через Швецию обратился с запросом к советско­му правительству о принятии делегации с целью решения вопроса о заклю­чении мира.

4 сентября на советско-финской границе окончились воен­ные действия, а две недели спустя в Москве было подписано соглашение о перемирии, продиктованное, как и в прошлый раз, советской стороной.

Интересный факт. Маннергейм бывший  всегда для СССР врагом, чье имя значилось од­ним из первых в списке военных преступников, по необъяс­нимой причине был заочно «помилован» Сталиным. Вождь Всех Времен и На­родов собственноручно вычеркнул его фамилию, произнеся при этом всего два слова «Не трогать!»

В марте 1946-го Маннергейм по политическим соображениям а так же по состоянию здоровья (годы, естественно, брали свое), ушел с политичес­кого Олимпа и занялся сочинением мемуаров. Свое 80-летие, в отличие от прошлых юбилейных дат, отметил очень скромно. В кругу друзей.

Дальнейшая его жизнь протекала весьма спокойно и умиротворенно. В под­тверждение этих слов сошлемся на цитату из работы одного из биографов Маннергейма Э. Иоффе-Кемпайнен.

«Судьба посылает ему не только болезни и разочарования, но и друга — графиню Гертруд Арко-Валлей, урожденную Валленберг (из известной семьи шведских банкиров). Они встретились в 1946-м, завязалась переписка, и постепенно дружеские отношения перешли в нечто более интимное. Послед­ние два с половиной года его жизни они почти не расставались. Маннер­гейм встречал на своем долгом пути множество женщин и был близок со многими. Но кажется, только теперь, в первый раз после разрыва с же­ной, он позволял себе роскошь жить со своей избранницей под одной кры­шей — в Киркнесе у графини была даже своя комната».

Сюда, в Киркнес, приезжали в 1947 году обе его дочери от давнего брака, с которыми отец не переставал поддерживать отношения. Старшая, Анастасия много лет назад перешедшая в католичество, постриглась в монахини и почти 20 лет провела в монастыре кармелитов в Англии, однако, в конце концов, вернулась к светской жизни. Младшая же, Софи, безалаберная и не слиш­ком трудолюбивая, мало походившая на сестру, жила в богемной бедности в Париже ,  окруженная бесчисленными кошками, собаками и сомнитель­ными друзьями. Отец, навестивший ее за год до описываемых событий, был просто в шоке.

В январе 1951-го 83-летний фельдмаршал тяжело заболел. Его помести­ли в больницу в Лозанне. Собираясь на свою последнюю операцию, он ска­зал врачу: «Я участвовал за свою жизнь во многих сражениях, но думаю, что эту схватку проиграю — эту, последнюю». Так оно и случилось.

На церемонии похорон в Хельсинки Карл Густав — младший не присутство­вал. Но в его душе на всю жизнь сохранилась память и гордость о героическом деде. А еще он помнил, что в России живет бабушка. Мысль о том, чтобы навестить ее, постоянно приходила в голову. И вот в авгу­сте 1957 года он приехал в Москву.

Екатерина Васильевна к тому времени полностью потеряла зрение и пере­двигалась с таким трудом, что пришлось сесть в коляску. А в ее пре­красной квартире дома в Брюсовском переулке, построенном некогда по инициативе Станиславского для актеров МХАТа, становилось все неуютнее. Там, где прежде бывали очень интересные люди (в один из приез­дов в Москву даже останавливалась Асейдора Дункан), теперь толпились многочисленные, часто нежелательные визитеры, которых она, в силу сво­ей немощи не могла контролировать. И потом не знала на кого грешить, когда не досчитывалась  ряда ценных вещей, в том числе картин из любимой «ма­лой Третьяковки».

Здесь состоялась и ее встреча с внуком. Встреча знаменательная и не­обыкновенно важная для обоих. Его интересовало  все, касавшееся моло­дости бабушки, ее встречи с дедом, их замечательного романа. А ей было необыкновенно приятно присутствие рядом родного человека, в лице кото­рого слились воедино и муж, и сын, и внук, и незнакомые, но такие род­ные правнуки Катенька и Рауль, находящиеся в то время по рассказам от­ца на ферме своего бразильского дедушки.

Во второй раз Карл Густав Эмиль-младший, ставший кинематографистом (он занимался сценариями для документального телевидения), приехал в Москву с большой группой латиноамериканских коллег в 1963-м, через год после смерти Екатерины Васильевны. И на кладбище, у ее могилы, ку­да, поцеловав, положил небольшой букетик первых весенних цветов, со­стоялась их последняя встреча.

2005

По материалам

Вениамин Додин. Густав и Катерина — pseudology.org
Вениамин Додин. «Повесть о разделённой любви»
Фото из семейного альбома В.З.Додина

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: