Когда в апреле 1989 года журнал «Знамя» опубликовал последний роман-хронику Камилла Икрамова, имя автора мне было уже знакомо по двухтомнику, изданному, весьма скромно, незадолго до этого одним из ташкентских издательств.
«Дело моего отца» показалось мне вещью столь сильной, что захотелось привлечь к ней внимание. Вполне уместен вопрос: «Почему вдруг сейчас, по прошествии стольких лет?» Да потому, что тот журнал, как и многое другое, остался «там», и попал ко мне в руки лишь много лет спустя.
Собиравшееся по крохам и писавшееся в течение более тридцати лет произведение сделано с документальной четкостью, и поэтому в нем особо остро ощущается трагедия, перевернувшая в один миг жизнь десятилетнего мальчишки — сына первого секретаря ЦК КП(б) Узбекистана Акмаля Икрамова.
Что из того, что существовала официальная формулировка «сын за отца не в ответе»? На самом деле, на полную катушку, работала негласная директива по уничтожению не только «врагов народа», но и их жен с детьми. Недаром, жена Икрамова — Евгения Зелькина, занимавшая должность председателя Наркомзема республики, погибла в заключении, а юность их сына Камилла прошла в лагерях, тюрьмах, ссылках, на этапах, в вагонзаках. Под конвоем, с собаками, под стук деревянных молотков.
Папа — узбек, мама — еврейка. По сегодняшним меркам такое сочетание может показаться странным. По тем же временам подобный союз не вызывал недоумения. Объяснялось это тем, что узбекская молодежь, выбравшая путь политической карьеры в середине 20-х, обучаясь в Москве, искала себе подруг в несколько иной среде, нежели та, из которой вышла сама.
Вот лишь несколько примеров из икрамовской хроники. Файзула Ходжаев, председатель Совнаркома, был женат на Фатине Михайловне Петровой; Махмуд Бату, писатель, работник Наркомпроса – на Валентине Петровне, поповне из Казанджика; один из первых среднеазиатских коммунистов Ханиф Бурнашев — на русской женщине по имени Надежда, а нарком финансов Акбар Исламов — на грузинке Кетаван. Впрочем, я отвлеклась, и речь не об этом, а о мальчишке, осиротевшем в одночасье после ареста родителей в 1937-ом.
Камилл навсегда запомнил последнюю встречу с отцом в номере гостиницы «Метрополь», когда тот, посадив мальчика на колени, сказал: «Запомни: что бы со мной не случилось, сынок, что бы про меня не говорили, знай, что я всегда был честным коммунистом, большевиком, ленинцем».
Эти слова, запавшие в душу ребенка, поддерживали его во время невзгод. Помогли выжить, выстоять, а затем восстановить доброе имя отца. Но это было, как говорится, потом. А сразу же после процесса над антисоветским «правотроцкистским блоком», где Икрамов проходил по делу вместе с Бухариным, Рыковым, Ходжаевым, Зеленским и другими, когда его жена томилась в тюрьме НКВД, мальчик сильно заболел. И хоть он не верил в происшедшее, считал, как и многие другие, что это — маскировка, дающая возможность использовать коммунистов на секретной работе в качестве советских шпионов, деду, известному московскому врачу Льву Захаровичу Зелькину, пришлось месяцами лечить внука от истерик и ночных кошмаров.
В отличие от мальчишки этот пожилой человек, лишившийся единственной дочери и любимого зятя, не заблуждался относительно происходящего. Недаром, в прежние времена он не раз повторял: «Имейте в виду, Акмаль, за большевиков я голосовал только до Октября».
А какие душевные силы надо было иметь, чтобы жить, не озлобившись и воспитывать внука в добре, на книгах Льва Толстого и Шолом-Алейхема, знакомить с творчеством любимых актеров Михоэлса и Зускина!
Когда началась война, мальчику было 14 лет. Полный патриотических чувств, он вместе со всеми тушил немецкие «зажигалки», мечтая «умереть на баррикадах». Чтобы скорее начать помогать фронту, пошел учиться в ремесленное училище. Только получить специальность не успел. В 1943-м его, с гордостью носившего в нагрудном кармане комсомольский билет, арестовали, инкриминировав озлобление на советскую власть. Это было настолько нелепо, что он не мог поверить пришедшим за ним КГБистам; подумал, что ошибка. Зато дед, умудренный опытом, понимал: в таком деле ошибок не бывает.
Подростку не давали сутками спать, запретили передачи и дополнительное питание, предписанное тюремным врачом, заставляли сознаться в том, что он не делал. В конце концов, вынесли приговор: пять лет исправительно-трудовых лагерей за антисоветскую агитацию.
В ту пору Камиллу еще не было 16-ти. Он считался малолеткой, которого полагалось кормить получше, а эксплуатировать поменьше. Но где там! В лагере, куда он попал к уголовникам, эти правила, не соблюдались. Прежде всего, потому, что над подростками начальство ставило бригадирами рецидивистов, воров в законе, проигрывавших хлеб, получаемый на бригаду. И для того, чтобы заглушить голод, ребятам приходилось жевать все, что попадало под руку. Даже гудрон.
Результат — постоянная численность заключенных (где-то около 300 человек) в этом лагпункте, несмотря на бесконечное пополнение за счет этапов из московских тюрем. Зато у штатного труповоза, увозившего мертвецов в «деревянном бушлате» была постоянная работа.
Ещё немного, подобная участь постигла бы и юношу, «заработавшего» дистрофию в последней стадии, но ему пришел на помощь лагерный врач Израиль Витальевич Штенер, подкармливавший тайком Камилла и с трудом выходивший его.
После этого лагеря были другие. За пять неполных лет он побывал во многих местах, и потом по-доброму вспоминал тот, где довелось сидеть с политическими заключенными. Эти люди, будучи намного старше юноши, видели в нем своих детей и внуков, а потому относились с нежностью, старались дать ему политическое образование. Самым серьезным образом проводили семинары, корили за ошибки и уклоны, радовались успехам подопечного.
Война окончилась. И в честь Победы правительством была объявлена амнистия. Но не всем. На свободе оказались воры, грабители, насильники. Тех, кто отбывал срок по политическим мотивам она не коснулась. Надежды доктора, ожидавшего возвращения внука не оправдались. Тот вышел на свободу только в 1948-ом, отмотав почти весь отведенный ему пятилетний срок.
Дорога в Москву парню была заказана, а потому после освобождения Камилл оказался в городе Кимры, откуда перебрался в Кашино, где поступил в фельдшерско-акушерскую школу. После заключения новая жизнь казалась ему раем. Нравилась и учеба, и коллектив, и роль руководителя кружка художественной самодеятельности. Но… Но в 1951-ом по всей стране стали «подбирать» тех, кто был выпущен до срока и успел год-два пожить на свободе. Взяли и его. Это был сильный удар. Более страшный, нежели первый, ибо теперь было точно известно, что ждет впереди.
Снова тюрьма, за ней ряд пересылок, и дорога в ссылку через ташкентский этап, через землю детства, где с транзитного пункта заключенных в вонючем раскаленном воронке привезли на вокзал. И тут на запасных путях Икрамов увидел салон-вагон. Тот самый, в котором неоднократно ездил с отцом в Москву.
«Интересно, — подумал он, — как прореагировали бы ходившие по перрону люди, узнай они, что худой арестант в ковбойке и очках, доходяга, стоящий на коленях и ожидающий команды, — сын человека, именем которого в республике называли улицы, колхозы, школы, предприятия, и даже город?»
Как известно, весна 1953-го многое изменила в судьбах людей. Узнав о смерти Сталина, Камилл сначала почувствовал лишь удивление: «Как такое могло случиться с тем, кто казался вечным?» Но, явившееся вслед за ним, предчувствие перемен дало ощущение счастья. Ведь правильно говорят чеченцы: «Чтобы быть счастливым нужно потерять счастье, а потом найти любую его половину».
Получив разрешение, в апреле 1955 года Икрамов вернулся в Москву, но не нашел там ни близких родственников, ни друзей. За 12 лет не осталось никого. Не было в живых ни тетки, ни деда, которого сбила какая-то военная машина в тот момент, когда он переходил дорогу, неся внуку очередную передачу.
И все же счастье улыбнулось. Удалось поступить на работу, временно прописаться у бывшей няни и найти приют у Матвея Григорьевича Гинцбурга, обучавшего Камилла в период учебы в ремесленном автомеханике, а попутно и основам философии.
Времена изменились. Теперь надо было, во что бы то ни стало, докопаться до истины, выяснить, за что же пострадал отец, что послужило причиной ареста и расстрела. Невозможно было поверить, что Акмаль Икрамов был шпионом, диверсантом, убийцей, вредителем, буржуазным националистом, завербованным английской разведкой и басмачом одновременно.
Сын не верил в это не только душой, но и умом, ибо жизненный опыт показывал: среди тысяч коммунистов, встреченных им в лагерях, НЕ БЫЛО ВРАГОВ НАРОДА. Ни одного. Встречались плохие люди, мерзавцы, фанатики и дураки, но ни один из них не соответствовал навешанной бирке.
В комплекте «Известий» за 1938 год он нашел материалы дела, стенограмму процесса. Все было сфабриковано так тонко, подготовлено так тщательно, что лихо катилось по проложенным рельсам. Подсудимые, обвиненные в принадлежности к правотроцкистскому блоку, оговаривали сами себя, произнося по ходу дела, словно примерные школьники: «Позвольте дополнить!» «Разрешите, я ещё скажу!»
Очные ставки, взаимные обвинения… Осужденные и навсегда опозоренные, все, как один, признавались в подпольной деятельности и вредительстве. Как удалось этого добиться? Вероятней всего, страшными пытками, которых обыкновенный нормальный человек вынести не в силах. Впрочем, до конца это неизвестно. Ясно лишь одно: сдавались все. Вопрос стоял лишь во времени. Кого удавалось сломить через три дня, а кого — через три месяца.
Сейчас высказывается предположение о том, что такое такое проведение процессов — результат медикаментозного воздействия или гипнотического внушения. Может быть. Хотя, на первый взгляд, сие кажется невероятным. Впрочем, есть и другая версия, говорящая о том, что в зале находились не сами подсудимые, а их двойники. Кто знает?
Ознакомившись с материалами, Икрамов стал обращаться во все инстанции с требованием реабилитации отца, но без толку. Лишь выйдя неожиданно на связь с К. Рахимовым в представительстве Узбекистана при Совмине СССР, человеком, с благодарностью вспоминавшего его мать, сумел сдвинуть дело с мертвой точки. Им стал заниматься Р. А. Руденко.
Заинтересовавшийся результатами, Н. С. Хрущев поручил курирование расследования В. М. Молотову, который почему-то, наоборот, тормозил работу. Вместо обещанных двух месяцев, дело заняло год.
Наконец, Акмаль Икрамов был реабилитирован и восстановлен в партии. Оставалось последнее: добиться огласки путем соответствующих газетных публикаций. Прежде всего в Узбекистане, с которым была связана вся его жизнь. Но в Ташкенте дальше обещаний и традиционного «байджарамиз» («выполним») дело не шло. Вновь помог Хрущев. После звонка к нему появилась статья в «Правде».
Прошли годы. И снова в республике это имя стало уважаемым. Оно воплотилось в одной из улиц, новом районе, памятнике… Только гранит никогда не станет живой плотью, и даже самая добрая память ни в силах вернуть к жизни безвременно ушедших.
1997
P.S. После публикации этой статьи в интернете, я получила письмо с благодарностью от внучки Камилла Икрамова — Софии, которая написала: «Мне очень приятно видеть, что мой дед Камилл не забыт еще людьми. Спасибо Вам огромное».
В публикации использована фотография из «Биографического энциклопедического словаря»