Я не знаю ни одного человека, который, будучи знаком с ним, не был бы охвачен симпатией и восхищением его человеческой личностью.
И. Меттер, советский писатель, сценарист.
Скоро наступит январь. И вновь мы вспомним о тех днях, когда закончилась блокада города на Неве, продлившаяся почти три года.
Время неумолимо, и все меньше и меньше становится тех, кто сумел пережить эту страшную пору. Остаются лишь невольные свидетели той эпохи — документы, книги, вещи.
Помню, как много лет назад, меня потрясла экспозиция одного из залов музея истории города, воссоздающая обстановку тех далеких лет. Затемненная комната с окнами, обклеенными перекрещенными бумажными полосками, печь-буржуйка да черная тарелка репродуктора.
Ох, эта черная тарелка! Трудно переоценить ее роль в окруженном городе. Ведь благодаря именно громкоговорителю люди, отрезанные от всего мира, получали информацию. И не только информацию. Радио поддерживало, давало силы, вселяло надежду.
Одним из главных организаторов тех передач Яков Бабушкин, память о котором бережно хранится в архивных письмах и документах его семьи, в воспоминаниях друзей и сотрудников, в посвященных ему строках романов и очерков, написанных маститыми писателями: А. Чаковским, Е. Шварцем, А. Фадеевым, А. Мариенгофом, и другими.
Пожелтевшие от времени листки будят воображение, которое рисует образ интересного, неординарного человека. Не только талантливого и деятельного, но и исключительно обаятельного, отзывчивого, бесконечно доброго. Настолько доброго, что, отрывая от себя, в полном смысле этого слова, кусок хлеба, отдавал его ближнему.
К моменту начала войны Яков уже несколько лет работал в ленинградском Радиокомитете, заведуя отделом литературно-драматического вещания. Как полагается, составил план воскресных передач и на 22 июня 1941 года. Обычно в десять утра выходила в эфир программа Г. П. Макагоненко «Давай не будем!».
Но неожиданный звонок из Москвы все изменил. Было приказано транслировать лишь центральное вещание. И все время звучали марши. До тех пор, пока не выступил Молотов с экстренным сообщением о начале войны с Германией.
Перед работниками радиокомитета ребром встал вопрос: «Что делать? Как теперь работать?» То, что было хорошо для мирного времени, никак не подходило к сложившейся ситуации. А что подходило? На экстренном совещании, собранном Бабушкиным решили, что, прежде всего, нужна информация. Людям, попавшим в экстремальное положение, необходимо сообщать о том, что имело место вокруг: в военкоматах, на улицах, в учреждениях; рассказывать о жизни города. Так родилась ежедневная программа, первый номер которой вышел в эфир 1 июля. На весь Ленинград прозвучало:
«Товарищи радиослушатели! С сегодняшнего дня мы начинаем ежедневно выпускать передачи, которые мы назвали «Радиохроника». В выпуски нашей «Радиохроники» будут входить статьи, рассказы, песни, стихотворения, фельетоны. Нужно бить заклятого врага не только оружием Красной Армии, но и словом. Бить словом так, чтобы вся мерзость, вся подлость и все коварство фашизма были беспощадно обнажены».
К работе над этой программой привлекли поэтов, композиторов, публицистов, сатириков — сильнейшую команду, в которую входили Б. Лавренев, Е. Шварц, М. Зощенко, А. Мариенгоф, О. Берггольц, А. Крон, В. Инбер, И. Меттер, В.Кетлинская.
«Яша был мозговым центром радио комитета, — вспоминает Г. Макагоненко. — По вечерам он собирал нас, спрашивал: какие идеи есть на завтра. Если что-то рождалось у нас, бежали к нему. Обсуждалось. Принималось или отвергалось. Он был живым нервом необыкновенно сложной творческой работы».
Несмотря на постоянную смену членов авторского коллектива: одни уезжали в эвакуацию, другие уходили на фронт, третьи выбывали из строя по состоянию здоровья, работа на радио не прекращалась, не останавливалась ни на минуту.
А когда город на Неве сжало блокадное кольцо, специально для Большой Земли появилась новая постоянная передача «Говорит Ленинград». Для того чтобы все знали: Ленинград не сдается, живет и борется. В эфир шли репортажи о действующих заводах, на которых к станкам встали мальчишки, заменившие отцов и дедов, о войсковых подразделениях, защищающих город; беседы с жителями, с народными ополченцами.
Из этих репортажей рождалась летопись военных будней, опровергающая досужие вымыслы немцев о том, что Ленинград не сегодня-завтра падет, что его сдача — лишь дело времени.
В одном из писем, относящемуся к этому периоду (от 30.11.41) Яков писал своим сестрам:
«Невозможно сейчас описать вам как мы живем здесь. Это жутко, интересно и очень просто. И люди держатся здесь необычайно буднично и с невиданным героизмом. Особенно женщины — они поразительны. Рассказать про это невозможно — разве при встрече — до нее уж не так долго. «В крайнем случае, через годик», — сказал Иосиф Виссарионович. Живите до этого часа. Только пожив сейчас здесь, можно понять, как можно мечтать о старой мирной жизни, которую мы так плохо ценили. Это будет чудесно. Пусть будет очень горько подсчитывать утраты — но кто останется жить — он будет понастоящему счастлив, какие бы трудности не пришлось перенести, когда будем восстанавливать разрушенное. Мечтайте об этом времени. Оно впереди, и ваша жизнь так же впереди. Ее еще можно будет прожить на зависть всем поколениям».
Оптимист по натуре, он понимал, что жить одними отрицательными эмоциями невозможно. Только где взять положительные? Театры, кино, библиотеки закрыты, да у людей на посещение их нет ни времени, ни настроения, ни сил. И Бабушкин, для разрядки обстановки, предложил давать в эфир классику. Каждый из редакторов получил задание подготовить текст того или иного произведения. И зазвучали у микрофона строки из Толстого, Гоголя, Чехова…
Работа в голодном городе и так была неимоверно трудна, наступившие же зимние холода усугубили положение сотрудников радиокомитета, перешедших на казарменное положение. Иллюстрацией этого периода может стать отрывок из записи, сделанной в дневнике от 8 января 1942 года Вс. Вишневским:
«На радиоузле было более трехсот человек сотрудников — редакторы, техники, хор, оркестр и т.д. Из них более 20 человек умерли, и до 60 больны. Радиоузел задымлен (буржуйки). В подвале холодно. Были дни, когда радиоузел выключался из-за отсутствия подачи электроэнергии. Сейчас дали отдельный канал. =Дикторы усталые, замерзшие, они начинают работать с шести часов утра. Едят соленые котлеты из жуткой требухи. Нет специального питания. Сохранить бы эти кадры!»
А это уже Ольга Берггольц:
«…Здесь, как в бреду, все было смещено:
здесь умирали, стряпали и ели,
а те, кто мог еще
вставать с постелей,
пораньше утром,
растемнив окно,
в кружок усевшись, перьями скрипели».
О том, что было пережито уже и, возможно, выпадет еще на долю защитников города, решили рассказать в книге «Говорит Ленинград», план которой был составлен Бабушкиным, Макагоненко и Берггольц.
Ночью, при свете коптилки, они обсуждали эту проблему, а «за окном, в ледяной кромешной мгле, назойливо грохотали взрывы, в комнате на раскинутых койках, на сдвинутых креслах, на диванах — тяжело, со стонами, с глухим бормотаньем, в пальто, валенках и варежках спали сотрудники отдела — все отечные или высохшие».
Книга не состоялась, но в память о том замысле такое название получил сборник воспоминаний и радиотекстов Ольги Федоровны, вышедший в 1946 году. В нем она пишет:
«Эта ночь — десятое января сорок второго года — была для меня, как и для моих собеседников, одной из самых счастливых и вдохновенных ночей в жизни. Она была такой потому что, начав размышлять о книге «Говорит Ленинград», мы неожиданно для себя впервые с начала войны оглянулись на путь, пройденный городом, его людьми, его искусством (нашим радиокомитетом в том числе), и изумились этому страшному и блистательному пути, и оттого, буквально физически, с ознобом восторга ощутили, что, несмотря на весь ужас сегодняшнего дня, не может не прийти то хорошее, естественное, простое и мудрое человеческое существование, которое именуется «миром», и нам показалось, что и победа, и мир придут очень скоро, ну, просто на днях!
Поэтому мы, голодные и слабые, были горды и счастливы, и ощущали чудовищный прилив сил.
— А ведь все — таки, наверное, доживем, а?! — воскликнул Яша Бабушкин, — Знаете, дико хочется дожить и посмотреть, как все это будет! Верно?
Он смущенно засмеялся, быстро взглянул на нас, блестя большими светлыми глазами, и во взгляде его была такая нетерпимая, жаркая просьба, что мы поспешно проговорили:
— Конечно, доживем, Яша, обязательно! Все доживем!
А мы отлично видели, что он очень плох, почти «не в форме». Он давно отек, позеленел, уже с трудом поднимался по лестнице; он очень мало спал и очень много работал и, главное, мы отчетливо понимали, что изменить это невозможно (он тащил на себе столько работы и столько людей, один оркестр чего стоил!), мы знали, что он не умеет и не будет «беречь себя», что мы лишены возможности хоть чем — либо помочь ему, и, наверно, потому мы поспешили ответить, что доживем, все доживем».
Тот оркестр радиокомитета, о котором упоминается выше, после начала войны остался не у дел, ибо из Смольного пришло письмо, в котором были строки, звучавшие распоряжением: «Ленинградцам сейчас не до музыки». Пришлось музыкантам занимать себя дежурствами на крыше, выполнением обязанностей пожарных.
Но наступил звездный час и для оркестрантов. Произошло же это так. Однажды, находясь в общежитии, работники радиокомитета услышали сообщение о том, что Седьмая симфония Шостаковича, работу над которой композитор начал в самом начале войны ещё в Ленинграде, окончена. Поговорили, помечтали о будущем, о том, как пойдут после войны на концерт в филармонию. И вдруг Яша высказал дерзкую мысль: «А что, если попробовать нам?»
Все присутствующие сразу же поняли, о чем идет речь. Но оценили эту идею как настоящее безумие. Где взять оркестр? Ведь то, что можно было собрать из осколков радио комитетского, значительно поредевшего давно не играющего, явно не хватало.
Тем не менее, Бабушкин послал письмо Шостаковичу и попросил прислать партитуру. После того как симфония 5 марта 1942 года прозвучала в Куйбышеве, а 29-го того же месяца в Москве, ноты доставили в Ленинград.
Теперь необходимо было решить необычайно сложную задачу с оркестром. Его пришлось комплектовать из всех музыкантов, кого только удалось разыскать. Добились разрешения на привлечение профессионалов, воевавших в частях на ленинградском и балтийском фронтах. Духовикам, для того, чтобы они смогли работать, пришлось срочно «выбивать» двойной паек.
И вот 9 августа в зале филармонии, повинуясь дирижерской палочке Карла Элиасберга, грянула Седьмая симфония Дмитрия Шостаковича. Грянула гимном жизни, грядущей победы, несгибаемой стойкости защитников осажденного города.
Молча, без единого звука, принял ее замерший зал. А когда замолкла последняя нота, и дирижер, как принято, подал руку Первой скрипке — М. Авдееву, раздались громкие аплодисменты. Люди бросились к эстраде. Лишь Яков стоял за колонной, в самом конце зала, и негромко хлопая, торжествовал победу. Свою победу.
Это событие, ставшее еще одной героической страницей летописи блокадного Ленинграда, нашло отражение в киносценарии «Ленинградская симфония» О. Берггольц и Г. Макагоненко. Там, естественно, присутствует и художественный руководитель. Только его, почему-то зовут Алексеем Ивановичем Соболевым.
Почему Соболевым? Ведь в черновике, о чем свидетельствует автограф писательницы в книге «Пьесы и сценарии», он был, как и в жизни, — Яшей. Сейчас на этот вопрос уже никто не ответит. Можно только догадываться о действии тех же сил, что в апреле 1943 уволили этого человека из Радиокомитета.
Когда в войне наметился перелом, блокада была прорвана, и самое страшное осталось позади, когда миновала явная опасность и обозначилась надежда на благодатные перемены, он стал не нужен.
Уволили без причины, без предварительного уведомления. Просто, однажды придя на работу, Яков увидел на доске объявлений соответствующий приказ. В нем рядом с его фамилией стояло еще несколько других еврейских. Вероятно, это были первые ростки чудовищной кампании, охватившей впоследствии всю страну, и вошедшей в историю как «борьба с космополитизмом».
Не учитывались ни заслуги, ни достижения Бабушкина. Ни то, он был настоящим допингом, поддерживавшим тысячи ленинградцев в самые черные дни. Никого не интересовал тот факт, что определенная доля победы, несомненно, принадлежит руководимому им коллективу; что он, и только он, был инициатором рождения такого интересного начинания как «Театр у микрофона», превратившийся потом городской драматический театр им. Комиссаржевской.
С увольнением автоматически пропала бронь. Та самая, которую Яков хотел сбросить с первых дней войны, но не мог из-за того, что его не отпускали, считая, более нужным на своем рабочем месте.
Он оказался на сборном пункте, откуда солдаты и командиры разъезжались по частям. Официально был зачислен на должность писаря, по существу же выполнял функции политработника. Только его такое положение не устраивало — рвался в боевые части, потому что, по словам заместителя по «литдраме» Валерия Гуревича, его гнало «униженное достоинство, оскорбленное самолюбие». Происшедшее «расценивал как подозрение в том, что скрывается, уклоняется от прямого участия в вооруженной борьбе с врагом».
Несмотря на прекрасное отношение командования, не желавшего отпускать нужного человека, Бабушкин добился своего. В далекую Березовку пришла последняя открытка: «Дорогие сестренята, Ленинград перестал быть фронтом. Я ухожу на фронт».
В самый последний момент, перед уходом Якова на передовую, к нему приехал К. Элиасберг. «Как всегда. Яша был собран, совершенно уверен в своих силах, в необходимости того, что делал. Но он был худой, изможденный, — совсем обессиленный. Он расспрашивал о жизни оркестра, о наших общих знакомых, вспоминал блокадные будни и передавал приветы друзьям. Мы пожали друг другу руки.
— Встретимся еще, дорогой Карл Ильич, — сказал Яша».
Но, нет. Больше они не встретились. Потому что во время снятия блокады Бабушкин попал на Карельский перешеек, откуда был переброшен в Нарву, под которой его след оборвался. Никто точно не знает, как он погиб. Вероятней всего это произошло во время артобстрела, по дороге во фронтовую редакцию.
Поистине нелепая смерть умного, доброго и талантливого человека, который мог стать прекрасным писателем, о чем говорят мало кому известные рукописи, оставшиеся после его смерти.
В неоконченной повести Бабушкина есть такие строки: «… Верно, как день, что мы оставим после себя мир лучший, чем тот, который мы застали рождаясь. И так же верно, что в этом самом истинная дань уважения к предкам, самый дорогой подарок потомству…»
Как просто и мудро сказано. И как было бы хорошо, если бы Уроки Истории стали бы для человечества Уроками Жизни.
Материал предоставлен Элизой Львовной Серман, родной сестрой Якова Бабушкина Заголовок придуман ею же.
Фото из архива Э.Л. Серман
2004