Однажды утром, неожиданно рано, заверещал телефон. Это звонила моя знакомая Эльвира Менжерицкая, с которой мы вместе сделали не одну статью. Она сказала: «У меня для Вас есть интересная тема. Сегодня ночью, прочтя повесть Дины Рубиной «На Верхней Масловке», я узнала в героине, Анне Борисовне, свою хорошую знакомую, с которой был связан довольно большой период моей жизни. Она и впрямь была известным скульптором. Звали же ее Ниной Ильиничной Нисс-Гольдман.»
Мы встретились. И я услышала следующее.
— Свой рассказ хочу начать с того, каким образом попала в этот необычный дом. Дело было так. Я работала в библиотеке МОСХа (Московской Организации Союза Художников). И как в любом подобном заведении, промеж ее членов ходило множество разных слухов обо всех, причастных к этому виду творчества.
Естественно, говорили и о Нине Ильиничне Нисс-Гольдман. Говорили как о легенде, как о настоящем динозавре, потому что, родившись неизвестно в каком году XIX века, она много лет прожила в Париже и в дореволюционные времена была знакома со многими знаменитыми художниками, в том числе и Модильяни, об особых отношениях с которым прозрачно намекали. И эти намеки придавали этой непростой личности особый шарм.
Для меня в ту пору Нина Ильинична была истинным «раритетом». О личном знакомстве не было даже мысли. Но однажды в библиотеке раздался звонок. Глубокий бас произнес: «С кем это говорю?»
После того, как я представилась, услышала в ответ: «Душа моя, выручите старуху. Привезите книжек. Хочу читать.»
— Хорошо, — сказала я. — А с кем имею честь говорить?»
— Это Нисс-Гольдман.
У меня аж перехватило дыхание:
— Да, да, конечно. А сколько Вам книг привезти, Нина Ильинична?
— Ну, штук девять или двенадцать. Потому что, когда я попросила об этой услуге в районной библиотеке, то мне принесли лишь одну. Это было «Счастье» Павленко. Ой, это было такое несчастье!
Одним словом, я, заведующая отделом, переквалифицировалась в книгоноши и отправилась на московский Монмартр — на Верхнюю Масловку, где обитали художники. Там жили многие творческие люди. И такие известные как Лемкуль, Кокорин, Коношевич, Каневский, и неизвестные широкой публике, но довольно интересные: Тутуновы, Ткачевы, Рублев… В одном из больших домов была мастерская и Нисс-Гольдман.
Переступив порог, я оказалась в большой-пребольшой комнате, где кусками лежала глина, стояли какие-то непонятные сооружения, оставшиеся от прежней деятельности. Будучи дамой весьма преклонного возраста (где-то под девяносто), она уже не работала.
Ну, описывать мастерскую не буду. Это прекрасно сделала Дина Рубина. А вот с некоторыми деталями не согласна.
Тут вот написано, что, встречая гостей, старуха тяжело поднималась с кресла. Опровергаю. Нина Ильинична никогда в кресле не сидела. Обложенная подушками, располагалась на кушетке, где проводила основное время, практически не вставая, так как была очень грузна и двигалась с трудом.
Естественно, она уже не могла в полной мере ухаживать за собой, а потому все вокруг имело весьма несвежий вид: и халат, в который она была упакована, и плед, и наволочки на подушках, и, покрытый сальными пятнами, стоящий неподалеку большой стол.
Но вот что интересно. Несмотря на всю неряшливость, эта женщина с элегантной прической, собранной неизвестно каким образом из жиденьких прядей, имела необыкновенно породистый вид. Настоящей гранд-дамы. Парадокс, которому я не могла найти объяснения. И, несмотря на раскардаш, царивший вокруг, чувствовала себя едва ли не на светском рауте.
Как я узнала потом, Нина Ильинична очень придирчиво относилась к новым знакомствам и далеко не всех допускала до себя. Во мне ее, вероятно, что-то привлекло, и голос, исходивший из самого нутра, произнес: «Душа моя, как Вас зовут?» Я ответила: «Эльвира», и заметила, что это ее покоробило. Словно пробрало какое-то омерзение.
— И кто же умудрился Вас так назвать? — последовал вопрос.
— Нет, ни мама, ни папа, — сказала я, — сестра. И рассказала ей историю происхождения моего имени.
Дело в том, что у меня есть сестра, которая старше на восемнадцать лет. Разница, как видите, солидная. И к тому времени, что я должна была появиться на свет, она, как говорится, была девушкой на выданье. Вероятно, ее шокировал тот факт, что мама, в возрасте за сорок, собирается рожать. А поэтому отношения к происходящему не скрывала. И действиями, и словами, выказывала явное неудовольствие. Однажды она поставила маме условие: «Раз уж ты рожаешь, то предоставь мне право выбрать имя».
Родители согласились, а потому после моего рождения сестра, увлекавшаяся в то время Вальтером Скоттом, предложила на выбор три имени: Лябискви, Ровенна и Эльвира. И мама выбрала, на ее взгляд, из трех зол наименьшее.
Нина Ильинична засмеялась и прореагировала неожиданным образом: «Нет, я все-таки не выношу таких имен. Можно, я буду Вас называть Душенька?»
Страшно захотев блеснуть своей эрудицией, я протянула: «Ну, я совсем не похожа на Душеньку Богдановича».
На это она отреагировала так: «Какого Богдановича? А, а-а, Психею, что ли?»
— Да.
-Да, на Психею не похожа. Не похожа, нет. Но, все равно, Душечка.
Вот так и завязалось наше знакомство, доставлявшее мне много приятных минут, потому что Нисс-Гольдман была необыкновенным, неординарным человеком. В ней сочеталась аристократичность с нарочитым хулиганством, высокомерность с доброжелательностью. А еще она умела удивительным образом подчинять людей. В частности, меня, закабалив своеобразным образом, сделала личной книгоношей. При этом повелевала и заставляла приносить не менее двенадцати, или, по крайней мере, девяти книг. На выбор.
Она говорила: «Дорогая, я не доверяю Вашему вкусу. Вы мне можете принести невесть что. Помню, я читала какую-то странную книгу про директора МТС и еще какую-то межеумочную личность. Я, конечно, прочитала три страницы, не более. Но все же…»
Мне становилось неудобно, и я произносила: «Ну, что Вы хотите Нина Ильинична? Я принесу все». — «А у вас есть все?» — «Конечно. Все-все». — «Ну, хорошо, принесите мне Кнута Гамсуна, принесите мне Майеринга, принесите мне Зиночку Гиппиус …»
Я оправдывалась: «У нас нет этого, этого, этого…» — «Как так? Вы же сказали, Душечка, что у вас все есть!»
На самом деле в нашей библиотеке можно было найти считанные книги, соответствовавшие вкусу Нины Ильиничны. Она читала раннего Бунина (очень любила «Темные аллеи»), Куприна, и других авторов того же плана. Когда же я хотела познакомить ее с кем-то из современных писателей, попытка кончалась неизменным провалом. Помню, как однажды, словно подарок, принесла ей «Чевенгур» и «Котлован» Платонова, которые только-только начали выходить и были предметом всеобщего обсуждения. И что получила в ответ? «Боже, милочка, куда Вы меня загнали? В какой-то котлован».
Как все интересные люди, это очень старая женщина притягивала к себе других, тоже чем-то интересных. И если я заскакивала к ней неожиданно, экспромтом, то порой встречала кого-то из тех, кого мы называем знаменитостями.
О, она знала, кого чем «купить». Когда я приходила, каждый раз наш разговор начинался примерно так: «Боже, какое на Вас прелестное платьице». При этом непременно делала акцент на детали: отделке, складке, шлице. Сначала это меня ошеломляло. Я старалась сообразить, что и впрямь прелестного в моей одежде? Думала: «Интересно, что она нашла в стандартном москвошвеевском изделии или в кофточке производства ивантеевской трикотажной фабрики? Еще тот кутюр!» Но, тем не менее, такая оценка мне, несомненно, льстила.
После прелюдии начинался разговор. Обо всем. О делах насущных, обо мне, моей семье, о знакомых художниках, где особенно ее занимали амурные дела, о которых перешептывались в кулуарах. О себе же она распространяться не любила.
Но однажды, расхрабрившись, я рискнула намекнуть на то, что хотела бы из ее уст услышать историю, связанную с Модильяни. Несомненно, я была отнюдь не первой, обратившейся с подобным предложением, потому что Нина Ильинична, не задумываясь, произнесла:
— А, хотите рассказ о Модильяни? Пожалуйста. Мы жили в одном дворе. Ходили в одну столовую. Может быть, пользовались даже одним туалетом. Вот и все, что я могу рассказать о Модильяни.
Как отрезала. Естественно, что больше ни этой темы, ни других подобных я не затрагивала.
Несмотря на возраст, Нисс-Гольдман живо интересовалась событиями, имевшими место в мире искусства. Все, что видела, непременно комментировала. Причем, делала это исключительно искренне, не стесняясь высказывать вслух то, что думала: «Мол, что с меня, старухи, возьмешь?» (А вкус у нее, надо отметить, был отменный). Так однажды при мне она словно пригвоздила своим басом весьма раскрученного в ту пору художника (фамилии называть не буду), сказав: «Шел бы ты, дружок, в официанты!»
Именно поэтому, когда я, ощутив некий творческий потенциал, и перепробовав себя в разных жанрах искусства (снималась в эпизодических киноролях, рисовала, «шмаляя» красками на холст, что-то писала), наконец, пришла к миниатюре, то представила своих куколок на суд Нине Ильиничне.
Она долго смотрела на них и так, и эдак, крутила в руках.. В итоге произнесла: «Откуда-вкус-то? Вкус-то откуда?» То есть, ей было непонятно, неизвестно, каким образом у простой советской гражданочки вдруг прорезалось не только ощущение красоты, но и умение ее воспроизвести. Услышав то, что было для меня исключительно важно, с ее благословения я стала заниматься тем, что и делаю сейчас.
Наше общение продолжалось довольно долго. Все то время, что я работала в библиотеке. Наши встречи оборвались тогда, когда я, став чиновницей средней руки, перешла в самое управление МОСХа. Почему это произошло? Ответить затрудняюсь. Может потому, что не было предлога для посещения… А может, меньше стало свободного времени из-за того, что у меня началась другая жизнь, а у нее, по рассказам Бори Карафелова, постоянно опекавшего Нину Ильиничну, все было по-прежнему… Не знаю.
Жалею ли о том, что так произошло? Несомненно. Ведь общение с ней давало очень много и для ума, и для души. Но случилось то, что, к сожалению, нередко случается в нашей жизни. И далеко не всегда мы можем объяснить, почему рвутся, казалось бы, прочные связи.
2000