Есть прожитые жизни, у которых
Все, как ни грустно, впереди…
Григорий Поженян
Много-много лет тому назад, в начале прошлого века, жил на земле необыкновенный человек. Романтик и мечтатель, подаривший нам удивительные книги. В них фигурировали города и страны с необычными названиями, действовали люди с непривычными слуху именами. Там бежала по волнам, легкая как перышко, Фрези Грант, замуровывал в специальной камере многофунтовую золотую цепь Ганувер, а Ассоль ждала на берегу Артура Грея, плывущего на встречу с ней под алыми парусами.
Звездный час Александра Грина пришелся на 60 — е, через много лет после смерти писателя, когда на фоне «оттепели» страну охватил романтический порыв.
Поднявшись со дна, закачались на волнах некогда потопленные «Бригантины». Ушли в плаванье, наполнив паруса бардовскими песнями.
Грина вновь начали печатать, забыв о предъявляемых прежде обвинениях в романтизме, сентиментализме, космополитизме и прочих подобных грехах.
В эту пору как нельзя более кстати пришлась заметка, опубликованная на страницах одного из журналов, в которой рассказывалось о той, что послужила прообразом Ассоль. Оказывается, ею была жена писателя — Нина Николаевна, женщина, которую он страстно любил до конца своих дней.
В заметке, соответствовавшей духу времени, все было красиво и поэтично. О том же, как. в самом деле, сложилась жизнь этой женщины, о ее нелегкой судьбе не было сказано ни слова. А судьба у нее была не просто нелегкая. Страшная. Об этом мне рассказала Элиза Львовна Серман, вдова писателя Бориса Сермана. Это было в середине 90-х прошлого векаю.
И сегодня, возвращаясь к материалу, написанному тогда, я просто не могу не сказать пару слов об этой удивительной женщине, которая и в солидном возрасте была необыкновенно красива и обаятельна. Как сейчас вижу красивую стрижку седых волос, непременную ниточку жемчуга на шее, и снова ощущаю особый шарм, исходивший от женщины, который удалось сохранить прелесть до конца жизни.
А теперь о том, что я от нее услышала и записала.
— Когда мы познакомились, Нина Николаевна была уже немолода (где-то около шестидесяти), издергана, измотана жизнью. Тем не менее, ее лицо хранило следы былой красоты, вероятно, некогда покорившей писателя, увидевшего в ней свою мечту, свою Ассоль.
Она бывала у нас дома в Симферополе, и мой муж, Борис Евгеньевич, в чем мог помогал. В частности, принимал активное участие в восстановлении домика Грина в Старом Крыму, где предполагалось открыть мемориальный музей.
Нина Николаевна всегда держалась очень скромно и гордо. Рассказывала так, будто говорила не о себе, а о ком-то постороннем, при этом никогда не касаясь своих взаимоотношений с Грином. Помню, что в основном речь шла о тех трудностях, которые встретились на её пути по восстановлению домика, о бездарных и глухих чиновниках, не желавших ударить пальца о палец. Тоже самое и в её письмах, хранящихся в нашем семейном архиве.
И, тем не менее, я знаю, что в своем браке она была счастлива. Счастлива, несмотря на бесконечные «сюрпризы», преподносимые жизнью.
Хоть Александра Степановича периодически издавали, ругать не переставали. Вешали на него ярлык автора бульварных романов, космополита, отщепенца. А потому из дома не исчезала финансовая проблема. Денег всегда не хватало. Впрочем, это не мешало писателю до конца дней оставаться в душе юношей способным на безрассудные поступки.
Так, один из современников вспоминает, как однажды, в день рождения Нины Николаевны, не имея средств на подарок, он продал владельцу турецкой кофейни единственное пальто из черного драпа, а на вырученные деньги купил корзину белых роз, которую с шиком доставил домой на извозчике.
Только счастье Гринов было недолгим. В 1932 году Александр Степанович умер совсем не старым человеком. Ему было всего 52 года. Не случилось того, что он сулил любимым героям своих повестей: долгой и счастливой жизни, единовременной смерти.
Вдова пережила его на 32 года. И все эти годы были для нее чрезвычайно тяжелыми. О том, что довелось пережить, Нина Николаевна рассказала в одном из писем к Б. Е. Серману опубликованном им в своей книге «Сквозь годы» изданной уже здесь в Израиле.
А рассказала она следующее. После смерти мужа осталась в Старом Крыму, решив создать мемориальный музея писателя в домике, где он жил и работал последние годы. Но наступила война, и немцы захватили Крым. Это произошло так быстро, что эвакуироваться с больной матерью на руках она не успела. Когда спохватилась — было уже поздно. Пришлось оставаться на месте.
Описать словами весь ужас жизни в условиях немецкой оккупации, да еще рядом с умалишенной старухой, которой становилось хуже день ото дня, просто невозможно.
Положение же усугублялось день ото дня. Солнцелечебница, в которой она работала, закрылась. Жить стало не на что. Волей — неволей пришлось наниматься к немцам. Место нашлось в типографии, выпускавшей «Официальный бюллетень Старо-Крымского района».
За это полагался небольшой паек, дававший возможность не умереть с голоду. Естественно, что в том момент, когда шла речь об элементарном выживании, она не задавала себе вопроса чем это обернется.
А обернулось предъявлением после войны обвинением в антисоветской пропаганде, редактировании немецкой газеты, сотрудничестве с немцами в течение двух лет.
Кого интересовал тот факт, что все, вменявшееся ей в вину, было абсолютной неправдой. Во-первых, «Бюллетень» выходил не в течение вышеуказанного срока, а лишь восемь месяцев; во — вторых, о личной пропаганде не могло быть и речи, ибо весь материал, публиковавшийся там, давался по указанию комендатуры или управы, представлял собой военные сводки за неделю, разного рода объявления да отдельные перепечатки из «Голоса Крыма».
Несмотря на то, что Ниной Николаевной лично не было написано ни строчки, ибо она выполняла лишь техническую работу, причем, была ответственна за выпуск лишь пяти номеров из сорока, так как потом была переведена в типографию рабочей, доказать свою правоту не могла. Как и другие, оказавшиеся в подобной ситуации.
Поэтому, когда в 1944 году Крым освободили, оставаться там людям, служившим при немцах, независимо от рода занятий, было опасно. Как рассказывали беженцы с Кавказа, в суете первых дней, не разбираясь в истинном положении дел, расстреливали всех подряд, без суда и следствия. Вот Нина Николаевна и приняла решение плыть на пароходе в Одессу чтобы переждать там смутное время.
Но ей не повезло. Не успел пароход пришвартоваться, как всех, находившихся на борту, сняли немецкие солдаты. Практически сразу же загрузли в товарные вагоны и отправили в Германию, где распределили по лагерям в качестве восточных рабочих, так называемых ostarbeiter’ов.
Каждый здравомыслящий человек понимает, что в подобный лагерь добровольно не идут, как и не фотографируются с присвоенным вместо имени рабочим номером 84 на шее. Так почему, скажите, потом этот факт вменялся Н. Н. Грин как побег на Запад? Впрочем, это было уже потом, а пока вернемся к событиям тех дней.
Она провела несколько месяцев в Германии. Сначала в железнодорожном лагере близ Бреславля, а потом в эггерском, из которого при пересылке в Берлин удалось бежать во время бомбежки и спрятаться в куче мусора.
Отстав от эшелона, дошла пешком до Любека, который уже заняли американцы, и, обратившись в комиссию по репатриации советских граждан, подала ходатайство о возвращении на Родину.
Однако должно было пройти три месяца, прежде чем в ростокском репатриационном лагере укомплектовалась группа для отправки в Крым. Наконец их погрузили на машины, которые взяли курс через Польшу на Барановичи. А там произошла задержка из-за вспышки брюшного тифа и объявления в связи с этим карантина. Но Нине Николаевне так не терпелось попасть домой, что она выпросила разрешение ехать самой, и вскоре прибыла в Старый Крым. Это было второго октября 1945 года.
В тот же день сама явилась в МГБ, где честно рассказала обо всем происшедшем за период оккупации, а также о побудительных причинах, заставивших ее работать на немцев: о голоде, безденежьи, тяжелой болезни матери…
С самого начала следствия неоднократно просила зафиксировать это на бумаге. Чиновник обещал это сделать, но все время откладывал. На последнюю просьбу, уже в конце следствия, ответил: «Государству не важны причины, заставившие совершить преступление, а важно само преступление.»
Дело кончилось тем, что 19 октября ее арестовали. Потом состоялся суд. Против Грин свидетельствовали некий Чумасов, явный немецкий прислужник, имевший на совести не один оговор, из-за которого, после восстановления в Крыму советской власти, пострадало немало людей, и Екатерина Коркина-Кириллова, чьего мужа Нина Николаевна спасла от расстрела в ноябре 1943 года.
Что руководило первым, конечно, ясно. Что же касается второй, то тут дело оказалось сложнее. Основная причина заключалась в том, что, уезжая в Одессу, Нина николаевна поселила ее с дочкой у себя (Назара Коркина немцы все -таки убили в апреле 1944 -го), а та разбазарила чужое имущество, и, естественно, боялась ответственности.
Короче говоря, в 1946 году Нина Николаевна была осуждена на 10 лет лишения свободы с поражением в правах и конфискацией имущества. Вышла на свободу только в 1955-ом . И сразу же стала добиваться реабилитации.
И вовсе не для себя, хотя это тоже, конечно, было немаловажно. Ей хотелось очистить от скверны фамилию человека, которого любила, сделать его имя незапятнанным. Только все было тщетно. Куда бы ни обращалась, везде натыкалась на глухую стену. Её не хотели слушать ни в одной инстанции.
А время шло, годы брали свое. Все меньше оставалось сил на обивание порогов ведомственных учреждений для того, чтобы снять позорное клеймо изменника Родины. И в тот период судьба свела её с Серманом.
«Не помню сейчас, — пишет он в своем дневнике, — чем смог хоть как-то помочь Нине Николаевне, когда, в какие инстанции, к каким чинам с глухонемыми сердцами обращался я, доказывая, что постыдны для нас, непростительны муки, страдания, приносимые черствостью и жестокостью к её и так истерзанной судьбе.» Впрочем, и это не шибко помогало.
Вся жизнь этой женщины превратилась в борьбу. За издание книг Грина, за организацию в Старом Крыму музея, за сохранность могилы… Продолжение противостояния с теми, кто и при жизни писателя не давал ему спокойно существовать.
Трудно перечислить число чиновных кабинетов которые пришлось пройти для того, чтобы получить разрешение на сохранность и восстановление небольшого домика, который секретарь местного райкома превратил в собственный курятник!
Во многом ей помог Борис Евгеньевич, поднявший на это дело крымских писателей, а также содействовавший сбору материалов, необходимых для корректировки биографии писателя.
Когда, наконец, победа была одержана, домик отвоеван, а из того немного, что сохранилось, сделана экспозиция. Двери музея открылись для корреспондентов и первых посетителей. Люди смогли прийти сюда для того, чтобы почтить память удивительного писателя, неисправимого фантазера и безудержного романтика.
Однако, возникли новые проблемы, потому что музей, не имея официального статуса, никак не финансировался. А у Нины Николаевны, получавшей нищенскую пенсию в размере 21 рубль (впоследствии она была увеличена до 60), не было лишних средств. А еще она очень боялась умереть до того, как домик будет оформлен официально.
Ей что-то обещали и в Симферополе, и в Киеве, но дальше этого дело не шло. Наконец, в марте 1964-го пришла бумага о том, что, возможно, домик станет филиалом феодосийского краеведческого музея.
И тогда она, поверив в скорое окончание мытарств, внезапно ощутила «каменную тяжесть прожитых 70-ти лет», невероятную усталость от жизни и в скором времени ушла в мир иной.
Нину Николаевну не разрешили похоронить рядом с мужем. Но из рассказа журналиста Марка Кабакова следует, что ночью почитатели гриновского таланта вырыли гроб и перенесли в могилу писателя останки той, что любила его больше жизни.
Так после многолетней разлуки, вновь соединились Рыцарь романтики и его Прекрасная дама, его Ассоль.
2002- 2018
Фотографии из семейного архива Серманов были любезно предоставлены Элизой Львовной. На первой — Нина Грин. На второй — супруги Грин. На третьей — дом-музей Грина в Феодосии.