На дворе весна. Жаркая, цветущая, пьянящая запахом цитрусовых, совсем не похожая на ту московскую, изморосно-серую 1953-го, когда закончилось страшное по своему примитивизму, жестокости и махровому антисемитизму, грубо сфабрикованное «Дело врачей».
С той поры прошли годы. Но ещё долго, даже во времена хрущевской «оттепели», люди боялись затрагивать эту тему, прекрасно помня, чем грозит неосторожное слово. Лишь в конце 80-х появились первые публикации: сначала воспоминания дочери известного патологоанатома Я. Раппопорта в «Юности», а потом и его самого в «Дружбе народов».
И было бы неправдой утверждать, что они потонули в массе прочей информации о самом страшном периоде в жизни страны, шквалом обрушившейся вдруг на ошеломленного читателя. Просто восприятие было несколько притуплено другими, не менее яркими вещами, из которых назову только «Крутой маршрут» Л. Гинзбург, «Дети Арбата» А. Рыбакова, «Дело моего отца» К. Икрамова.
Сегодня же прочитанное и услышанное когда-то, отпечатавшееся в моем сознании с детских лет как нечто таинственно-страшное, произносимое за закрытыми дверями родителями-врачами, вдруг всколыхнулось с новой силой благодаря двум обстоятельствам: случайно попавшей в руки книги Вайнеров «Евангелие от палача», где на основе документальных данных раскрывается фабрикование этого «Дела», да встречей с интересным человеком — Анной Давыдовной Босис (Шпирт), косвенной участницей этих событий.
Все, происшедшее тогда, не было случайностью. Оно определялось всей политикой партии, привычно культивирующей образ врага для того, чтобы держать массы в постоянном напряжении и готовности борьбы. Когда к концу 40-х все внешние и внутренние «ресурсы» вроде бы были исчерпаны, пришлось выискивать новые «резервы».
Чей-то изворотливый ум подсказал, что далеко ходить не надо. Лучшего материала, нежели пресловутый «еврейский вопрос», не найти. То, что безотказно срабатывало в веках, сработает и сейчас. Если умело взяться за дело, то несложно вызвать целенаправленный людской гнев. Тем более, что евреи, втянутые во все сферы общественной жизни, находились в поле всеобщего зрения. Ведь не было человека, который не знал бы имен чемпиона мира по шахматам М. Ботвинника, силача Г. Новака или диктора Всесоюзного радио Ю. Левитана.
Как показал опыт, единичные убийства, аресты и ликвидация физиков, генетиков, лингвистов желаемого резонанса не дали. Это было хаотично, безмасштабно и непонятно простому народу. Другое дело — в качестве мишени выбрать объект, знакомый и доступный восприятию каждого. Так в недрах КГБ родилось «Дело врачей».
Действительно, более популярной профессии, с представителями которой волей-неволей приходится сталкиваться каждому, не найти. А если учесть, что среди врачей солидную часть составляют евреи, то выбор именно этого направления удара можно считать поистине гениальным. Что может быть страшнее заговора, объединяющего людей одной национальности с целью извести вождя и, лишив страну лидера, поработить другие народы?
Однако все это имело смысл лишь в том случае, если заговор будет разоблачен публично. Поэтому для осуществления, задуманного органы, по образному выражению Вайнеров, «сотворили свою Галатею» из терапевта кремлевской больницы Лидии Тимошук. И летом 1952-го репродукторы «протрубили» на всю страну о «страшном деле». Начались аресты крупнейших ученых, объявленных врагами народа, агентами иностранных разведок, пойманными с поличным.
Вот как рассказывает об этих событиях Анна Давыдовна.
— Мой брат Анатолий был женат на дочери профессора Якова Соломоновича Темкина, жившего на одной лестничной клетке с Мироном Семеновичем Вовси. Предвидя развитие событий, друзья договорились о том, что тот, за кем придут первым, сообщит об этом соседям стуком в смежную стену.
Сигнал последовал в одну из августовских ночей из квартиры Вовси. Он был арестован одним из первых, вероятно, потому, что имел наград и заслуг перед Родиной больше, нежели другие, ибо во время войны в чине майора был Главным терапевтом Советской Армии и его парадный китель украшали 22 правительственные награды. За Темкиным пришли два месяца спустя, в октябре. А в ноябре забрали и его жену, Анну Израилевну.
Во Втором Московском медицинском институте, студенткой которого я в то время была, стояла жуткая, гнетущая атмосфера. До сих пор с дрожью вспоминаю заседание кафедры нервных болезней после ареста ее заведующего — 81-летнего Александра Михайловича Гринштейна, ведущего специалиста в области вегетативно-сосудистых заболеваний.
Было бесконечно больно смотреть как те, кто занимался по учебникам профессора, крыли его на чем свет стоит, мешали с грязью. В этом настоящем избиении принимали участие и евреи. Особенно усердствовала доцент кафедры Х. И. Иерусалимчик, произносившая такие слова, что даже русским становилось неловко.
— А как относились к происходящему студенты?
— По-разному. В зависимости от интеллектуального уровня и социального положения. Представьте себе послевоенный набор. Ребят со школьной скамьи совсем немного. Основная студенческая масса — бывшие солдаты, нередко инвалиды, потерявшие на войне руку или ногу, имевшие ранения и безоговорочно верившие в партию и Сталина.
Они не составляли себе труда задуматься о происходящем и принимали все в том виде, каком оно подавалось. Да это неудивительно. Ведь вся информация шла лишь по центральным каналам, прослушивание «вражьих голосов» каралось законом. Думающие иначе, не торопились делиться своими мыслями, прекрасно помня 37-й, когда за неосторожное слово люди исчезали навсегда. В воздухе стояла давящая атмосфера беды и я, ещё школьница, видела, как один за другим переставали появляться на уроках дети то одного, то другого ответственного работника, а их исчезновение сопровождалось хлестким клеймом «сына (или дочери) врага народа».
То, что рассказывала моя собеседница, в какой-то степени было мне знакомо от отца, работавшего в одной из ташкентской клиник. Люди отказывались лечиться у евреев и, не стесняясь, заявляли об этом. Он рассказывал, как однажды его руководитель, профессор Элиазар Абрамович Фракман, вошел в ординаторскую и, еле шевеля посеревшими губами, объявил, что операционный день отменяется, ибо больные не желают «ложиться под нож к евреям». И это при том, что в Ташкенте было намного спокойнее, нежели в центре страны. Арестов не было. Лишь эхом союзных событий прозвучал приказ об увольнении 70 преподавателей ТашМИ, среди которых каким-то образом оказалось двое русских и один узбек. И трудно себе представить, чем бы кончилась эта история, если бы не смерть Вождя народов, последовавшая 5 марта 1953 года.
Но снова возвращаюсь к рассказу Анны Давыдовны.
— В январе или феврале к моему мужу пришел его школьный товарищ, работавший в органах. Он сказал: «Если есть возможность — уезжай. Уезжай немедленно, куда глаза глядят. Всех евреев, невзирая на лица, будут депортировать. Уже стоят готовые эшелоны».
Но случилось чудо. И не в обычный день, а в святой праздник Пурим. И я не вижу лучшей иллюстрации этим событиям, нежели потрясающие кадры из автобиографического фильма М. Калика «И возвращается ветер…». (см. И возвращается Калик…)
Крупным кадром два лица. К молодому парню, сидящему за неосторожное слово в день похорон С. Михоэлса, обращается стоящий рядом в лагерной толпе на митинге, посвященном смерти Сталина, мужчина средних лет:
— Миша, а Вы знаете, что сегодня по еврейскому календарю Пурим?
— А что это — Пурим, Лева?
— Боже, да вы не еврей, Миша. Вы обычный московский гой. Пурим – наш великий праздник. Аман, дело было в Персии, хотел уничтожить наш народ. Так вот. Он сдох именно в Пурим. Аман сдох!
Впрочем, такого мнения придерживались далеко не все. Многие переживали эту смерть как личную трагедию, по-настоящему. Люди рыдали, прорывая кордоны, старались попасть в Колонный зал Дома Союзов, чтобы пройти мимо выставленного там тела вождя.
Но закончились похороны, убившие и искалечившие в Москве сотни людей, желавших попасть на Красную площадь, и потянулись серые мартовские дни, из сводок которых странным образом исчезли упоминания о гнусном процессе. А ровно через месяц, в ночь на 5 апреля, на квартире дочери Темкина раздался телефонный звонок. Это отец сообщал о том, что они с матерью уже дома.
Отвезя жену в роддом из-за начавшихся преждевременно схваток, ее муж Анатолий бросился на квартиру тестя. Там он услышал рассказ о том, как Яков Соломонович неожиданно оказался в большом зале на Лубянке, где увидел и жену, и свет московской медицины. Той части, что не успели уничтожить. Им объявили, что «Дело врачей» закончено, взяли расписку о неразглашении того, что с ними происходило, и развезли по домам.
Верные обещанию, Темкины молчали о том, что делалось в застенках. Лишь следы от кандалов на руках Анны Израилевны свидетельствовали о соответствующем обращении. Но она, несмотря ни на что, старалась вести себя мужественно. Отогнав мысли о доме, о беременной дочери, собирала волю в кулак, гладко причесывалась, приводила в порядок платье и думала лишь об одном: «Выстоять, не потерять себя, не уронить!»
Настало утро. Газеты и радио сообщили об окончании «Дела», о том, что оно оказалось «липой», и все, проходившие по нему, уже на свободе. А на дворе стояла весна, воробьи плескались в лужах, и желтое солнце, раздвинув тучи, выползло на серое небо для того, чтобы обласкать лучами старушек, спешивших в церковь святить куличи на русскую пасху.
1995