Быть может, и впрямь в облаках я парю,
Но всё же я чувствую землю свою,
Ту землю, где часто молчит мой язык,
Поскольку он зря говорить не привык.
Дора Хайкина
Честно говоря, на эту встречу я шла с опаской, ибо меня предупреждали о непростом характере этой женщине, с которой наладить контакт не так-то просто. А потому к этому моменту долго готовилась. Более того, набирая телефонный номер, почти была уверенна в отказе, ибо Дора Григорьевна вела замкнутый образ жизни, несильно жалуя посетителей. Но мне повезло. Она дала согласие на мой визит и уже назавтра я нажимала на звонок у двери с соответствующей табличкой.
— Я вижу, у вас пропуск, — улыбнулась хозяйка, заметив в моих руках вместе с листком, на котором был записан адрес, книжку стихов, попавшую ко мне от Лили Свердлиной, случайно обнаружившей издание «Волшебной лестницы» в небольшом той-тюбинском магазинчике, где она скупила все имеющиеся экземпляры, которые и раздарила своим друзьям. Эта книжка, действительно, была моим первым знакомством с поэтессой, её незатейливыми, мудрыми в своей простоте стихами, затронувшими душу и явившимися прологом нашей встречи.
Дора оказалась совсем не такой, как я себе ее представляла. Открытой, добродушной, готовой на контакт, и между нами сразу же сложились добрые отношения. Разговор, естественно, пошел о ней, ее жизни и творчестве.
Она всегда писала на идиш. А уже потом стихи обретали вторую жизнь в переводе на украинский, в чем ей помогали В. Малышко, Л. Клименко, Н. Кащук, Д. Павлычко. А также на русский.
Всем хорошо знакомы слова известного русского поэта В. А. Жуковского о том, что? переводчик в прозе раб, а переводчик в стихах — соперник». Но ведь здорово, когда появляются такие «соперники» как Лев Озеров, Юлия Нейман, Нателла Горская, Петр Шерешевский? Мастера, сумевшие сохранить не только стиль, но и суть, и ту безыскусность, что характеризует поистине талантливые вещи.
Сегодня её новые стихи можно найти в «Нае Цайтунг» и «Лефте найс», и очень жаль, что мы, ашкеназы, не зная языка своих предков, должны довольствоваться переводами. Остается только сказать слова благодарности Леониду Школьнику, представившему Дору Хайкину русскоязычному израильскому обществу публикацией в «Местечке» серии её очерков-воспоминаний и организовавшему передачу на радио РЕКА, которую вела Шуламит Шалит.
Писать Дора начала намного раньше, нежели увидела в семнадцатилетнем возрасте свое имя впервые на журнальных страницах. Её стихи появились в очередном выпуске «Пролит», то есть «Пролетарской литературе», редактором которого был Ицик Фефер.
Это было в 1931 году. И с тех пор началась ее литературная жизнь. Дора постоянно публиковалась в газетах и журналах, альманахах и персональных сборниках, которых вышло более двадцати. В них она рассказывается об отношение к людям, жизни и творчеству, окружающему миру, неиссякаемой его красоте.
Она вспоминает, как была несказанно рада, получив из типографии киевского «Нацмениздата» в 1938 году свой первый сборник «Лидер» («Стихи»), после чего сразу же была принята в Союз Писателей.
С тех пор, естественно, утекло немало воды. Но ведь была жизнь и до этого. И я прошу Дору Григорьевну рассказать подробно о себе, с самого начала. Внимательно слушаю о том, что большая часть её жизни прошла в Киеве, куда Судьба привела пятилетнюю девочку с больной матерью, покинувших Чернигов по совету раввина в голодном 1918 году. Добирались тяжело, на перекладных.
Только и в Киеве в то время было сладко. У тети Эстер, приютившей родственников, — четверо своих голодных ртов да неработающий муж. Но не выгнала, отвела «угол» в закутке, отгороженном пианино. Началась новая жизнь. Мама, не имея профессии зарабатывала тем, что чинила и латала заказчикам старое белье, а позже вязала из шпагата туфли и платки, пользовавшиеся колоссальным спросом ввиду отсутствия мануфактуры.
Она была настолько занята, что не могла постоянно следить за девочкой. А та, необыкновенно шустрая для своего возраста, ловко этим пользовалась. Уже в первые недели после приезда малышка успела облазить все соседние улицы и даже прокатиться с мальчишками на трамвайной «колбасе». Впрочем, этот случай, сыгравший в её жизни ключевую роль, заслуживает особого внимания.
Ей очень хотелось прокатиться на трамвае, сравнительно недавно сменившем конку. Денег не билет, естественно, не было. И, решив подобно уличным мальчишкам, прицепиться сзади, она оказалась меж двух пацанов. Кто мог подумать, что им придет в голову затеять драку прямо на ходу, и один из ребят, схватившись за веревку, сдернет «ус» и остановит трамвай? Но именно так и произошло. Разъяренный водитель выскочил из кабины. «Зайцы» бросились врассыпную. Вот тут-то Дору и поймал какой-то мужчина.
Выяснив, где живет проказница, он, не выпуская её руки из своей, довел до дома, где, собираясь сдать маме, предварительно сделав соответствующее внушение. Но, увидев исколотые руки, опухшие ноги и изможденное лицо молодой женщины, понял, что нотации здесь не уместны. Нужна реальная помощь. Так девочка попала в «Очаг» — еврейский детский дом.
Этот дом и был, и не был похож на другие дома. Дети содержались на полном обеспечении: их учили, кормили, поили, одевали. Только ночевали они дома, а потому не были оторваны от семьи.
— Если бы не было «Очага», я бы никогда не стала тем, кем я стала, — говорит Дора. — У меня на всю жизнь остались самые теплые воспоминая о годах, проведенных там. И о соучениках, и о воспитателях, среди которых была племянница Давида Бергельсона.
После окончания пятого класса мы перешли в другую еврейскую школу N 25, где я познакомилась с Маней Глазовой (Белопольской), а через её брата Петю — со Львом Гольденбергом, взявшим себе много лет спустя псевдоним Озеров, с которым у нас завязалась тесная дружба. Когда я начала писать, он стал одним из лучших моих переводчиков.
Поэзия — это, конечно, прекрасно. Только такой род деятельности далеко не всегда обеспечивает средствами к существованию. Вот и приходилось всю жизнь работать. Кем я только не была! И ткачихой, и диктором, и бухгалтером… Но чаще всего я вспоминаю работу библиографом в киевском институте еврейской культуры.
Закрытый в 37-ом, он вновь открылся уже после войны в форме кабинета, где я снова работала уже в
должности машинистки. Помню, мы тогда выпускали русско-еврейский словарь и это было очень интересно, потому что вместе со мной работали необыкновенные люди, из которых сегодня, к сожалению, уже никого нет в живых.
И можете себе представить, каким подарком, настоящим чудом, явилась ко мне фотография шестидесятилетней давности, опубликованная вдруг здесь, в «Камертоне»! Фото из вильнюсского архива ИВО, вывезенного во время войны в Америку и недавно полученное Школьником.
Я как бы вернулась в свою молодость, вновь очутилась в кругу дорогих мне людей: писателей, ученых, исследователей еврейской истории. Снова очутилась в Киеве, во дворе Института еврейской культуры, находившегося в доме № 9 по улице Либкнехта, недалеко от Днепра, откуда ветер доносит до нас дыхание и шум волн.
Сейчас, на досуге, перебирая в памяти свою жизнь, я с чувством глубокой радости вспоминаю, сколько интересных людей мне довелось встретить на своем веку. Была знакома с тетками Ильи Эренбурга, одна из которых даже учила меня французскому. Встречалась с Генахом Казакевичем, Давидом Гофштейном, Львом Квитко, Ициком Фефером, Соломоном Михоэлсом… О многих из них, я сейчас пытаюсь рассказать.
Недавно, например, опубликовала очерки о Грише Березкине, человеке удивительной судьбы, сумевшим чудом выжить после расстрела КГБистами и Якове Капере, сумевшем бежать из Бабьего Яра, прошедшем ряд немецких тюрем во время оккупации и выжившем лишь благодаря своим золотым рукам.
Прошло уже столько лет, а военная тема не оставляет меня до сих пор. Как сейчас помню воскресный день 22 июня, и митинг, проводимый Корнейчуком, после которого 22 писателя (из них трое еврейских: Гершл Полянкер, Мотл Талалаевский и мой муж Ихил Фаликман) записались добровольцами.
А 29 июня началась эвакуация. Она проходила тихо, без шума. Во двор дома, где жили семьи членов Союза писателей, ежедневно приходил грузовик и забирал людей в соответствии со списком, подписанным Корнейчуком. Время шло, но ни я, ни мои родные в очередную партию не попадали. С трудом добилась встречи и оформления ордера на эвакуацию всей семьи. Так вместе с матерью и двумя детьми я оказалась в Кустанайской области далекого Казахстана, а муж тем временем ушел на фронт.
Нас поселили в общей комнате, где на 20-ти кроватях разместилось 40 человек. От всего пережитого я впала в страшную депрессию. Целыми днями лежала, ничего не хотела делать. Мама ходила на рынок, приносила оттуда какие-то овощи, кормила детей. Все проходило словно мимо меня.
И не знаю, сколько бы это продолжалось, не вмешайся в мою жизнь соседка со смешной фамилией Перчик, историк, профессор киевского пединститута. Она не нашла ничего лучшего, как отчитать меня и пристыдить. Это возымело действие и явно пошло на пользу. С её помощью мне удалось взять себя в руки, устроиться на работу. Я попала в артель общепита плановиком (среди прочих специальностей я имела и экономическую), откуда потом была переведена калькулятором в столовую. Но это не значит, что я всю войну просидела в канторе. На ряду с кухонными работниками таскала воду, которой надо было с утра запастись на весь день, помогала на кухне.
Писала ли я что-нибудь в это время? Писала. Но нигде не публиковала. И мне было очень приятно, когда стихи, сложенные под Новый 1942 год, недавно появились в здешней печати.
Время шло. Война уходила на Запад, и в мае 1944 -го мы вернулись домой, в свою квартиру, чудом уцелевшую после всех бомбежек. Правда, она была совершенно пуста, и буквально всем пришлось обзаводиться заново. Только это было не суть важно. Самое главное, что над головой была крыша. Ведь многие, возвращались на пепелище, не имели и этого.
Муж всю войну провел на передовой. Сначала был ответственным секретарем писательской газеты на Южном фронте, затем в той же должности служил в железнодорожных войсках. Вернулся в чине майора с орденом Отечественной войны и медалями лишь в конце 1946-го и продолжил свою работу в киевской железнодорожной газете.
Так мы и жили. Работали, растили детей. Всем дали высшее образование. Самый младший, Дима, сейчас преподает в хайфском Технионе.
Несмотря на ставший притчей во языцех украинский национализм, я его не чувствовала. Ко мне всегда относились хорошо. Может быть, потому, что была открыта для людей, не кривила душой и всегда говорила то, что думаю.
Во всяком случае, когда в 1993-м мы стали собираться в Израиль, мне было крайне трудно расставаться со многими из тех, кто за долгую жизнь стал родным и близким.
Впрочем, её и сейчас помнят там, где даже в самые страшные времена, сохранялся высокий уровень еврейской культуры, давшей миру столько замечательных имен. Недаром в свой восьмидесятилетний юбилей Дора Григорьевна получила прекрасный подарок от еврейского культурного центра, отметившего этот праздник вечером, на котором выступали И Литвинец, П. Засенко, В. Гримич, П. Перебейнив, А. Лукашенко, С. Литвин, А. Кацнельсон.
В адресе, полученном юбиляром — много теплых, добрых фраз. И всё это, подписанное А. Бураковским, настолько проникновенно, что не вызывает ни малейшего сомнения в искренности писавших и хочется, присоединившись к строкам трехгодичной давности, пожелать этому прекрасному человеку счастья, радости и, конечно, творчества, потому что до 120 ещё, очень, очень далеко!
1997 — 2017
P.S. К сожалению, этого человека уже нет в живых Д. Хайкина ушла в мир иной в 2006 году, в возрасте 93 лет.
Фотография из семейного архива