«Это существо мифическое… Как похожа она на тюльпан, дерзкий и ослепительный. Сама гордыня и сеет вокруг себя гордыню».
Леон Бакст
Год рождения этой женщины, не любившей афишировать свой возраст, точно не известен. То ли 1880-й, то ли 1883-й, то ли 1885-й… Известно лишь одно: что это событие произошло в Харькове под знаком Скорпиона.
Ее отцом был один из богатейших людей города — зернопромышленник Лев Рубинштейн, а дедом – известный банкир, основатель первого в городе банкирского дома «Рубинштейн и сыновья».
Девочке не повезло. Эпидемия холеры лишила ее родителей, сделала сиротой. Более точных сведений о том периоде жизни, тщательно скрываемом от вездесущих журналистов, не сохранилось. Кроме одного: имя Лидия, данное при рождении, она сразу не возлюбила. Ей нравилось откликаться на уменьшительное Ида, которое она и пронесла через всю свою жизнь.
У ребенка, ставшего наследником миллионного состояния, недостатка в опекунах, естественно, не было. Сначала ее воспитывали харьковские родственники, а в десятилетнем возрасте Иду привезли в Петербург. И снова неточности в биографических данных. Согласно одной версии она жила у известной светской дамы Горовиц, имевшей солидный особняк на Английской набережной, по другой – у железнодорожных магнатов Поляковых. В остальном же — все сходится.
Малышку лелеяли и холили, баловали, выполняя любые капризы, но в тоже время заставляли серьезно учиться, благодаря чему она прекрасно говорила на нескольких языках, неплохо знала историю и литературу древней Греции, хорошо знакома была с искусством. Немного музицировала.
Что могло ждать богатую наследницу из респектабельной семьи? Удачное замужество, рождение детей, светский образ жизни. Только такая избитая схема Иду не устраивала. «Заболев» театром, она захотела блистать на сцене. Любительские спектакли, которыми баловались люди ее круга, девушку не устраивали, хотелось настоящего. В мечтах ей рисовалось величественное здание собственного театра из розового мрамора, где она могла бы играть пьесы Софокла и Еврипида на языке оригинала.
Казалось бы, Иде, с ее неординарной внешностью (высокая, худая, плоскогрудая со своеобразным лицом, на котором выделялся непомерно большой рот, а восточные, миндалевидные глаза словно были подтянуты к вискам), об этом не стоило и мечтать. И другая на ее месте, несомненно, чувствовала бы себя дурнушкой. Только не она, считавшая себя красавицей, уверенной в собственном совершенстве настолько, что заставляла верить в это и окружающих.
Недаром одна из ее современниц писала: «Лицо Иды Рубинштейн было такой безусловной изумляющей красоты, что кругом все лица вмиг становились кривыми, мясными, расплывшимися».
Немалую роль в создании заданного образа играла особая манера поведения. Раскованная, но не переходящая грань вульгарности.
А еще умение, изящно наклонив голову; загадочно улыбаться, садиться, небрежно закинув ногу на ногу. И быть всегда оригинальной.
Ей ничего не стоило бросить в восторженном порыве снятое с пальца кольцо с солидным бриллиантом на дно бокала понравившегося человека.
Не последнюю роль играло умение блеснуть эрудицией, поддержать любой разговор.
Лелея мечту о театральной карьере, Рубинштейн отправилась в Москву, где поступила на Драматические курсы при Малом театре и два с половиной года проучилась у Александра Ленского, нашедшего у своей ученицы неплохие задатки и хваставшегося перед друзьями, что растит будущую Сару Бернар.
К окончанию учебы девушкой заинтересовался К. С. Станиславский. Но начинающая актриса, к удивлению всей театральной Москвы, отказалась от лестного предложения, заявив, что система мэтра со знаменитым принципом «полюбите искусство в себе, а не себя в искусстве», устарела.
Такое могла позволить себе лишь очень богатая особа. Та, что для поездки из Петербурга в Москву арендовала целый поезд, тратила деньги на любые капризы. Например, на постановку спектакля, в котором играла главную трагическую роль.
Так, выбрав «Антигону» Софокла, пьесу, в которой юная девушка, исполняя волю богов вопреки указу царя, предаёт земле тело убитого на войне брата и добровольно идет за это на смерть, выступила под псевдоним Лидии Львовской на сцене петербургского театра Л. Яворской. Только спектакль, созданный с помощью талантливого художника Леона Бакста, мягко говоря, не удался.
Рецензии были резкими, уничижительными. В них говорилось об ученической игре, плохой дикции, отсутствии драматизма, резком, невыразительном голосе актрисы. Такой провал мог остановить любого. Но не Рубинштейн. Веря в свою избранность, она решила упрямо идти к поставленной цели.
Эти события заставили серьезно задуматься родных, смотревших прежде на ее увлечение как на очередную преходящую прихоть. А когда поняли, что дело обстоит весьма серьезно, решили, во что бы то ни стало, в корне истребить театральную карьеру, ибо в их представлении понятия «актриса» и «дама полусвета» сливались в единое целое.
Решено было везти девушку в Париж для того, чтобы эту проблему помог решить один из родственников, известный парижский врач профессор Левинсон. Иде, естественно, карты не раскрыли, и она с удовольствием дала согласие на путешествие, так как мечтала увидеть «Русские сезоны» Сергея Дягилева, о которого говорил весь бомонд.
Только не успела Рубинштейн приехать во Францию, как доктор Левинсон, ни с кем не посоветовавшись, определил ее в психиатрическую лечебницу, шокировав петербуржцев. И те, найдя сие ужасным, потребовали, чтобы девушку немедленно выпустили из клиники.
Оказавшись на свободе, Ида оценила всю сложность ситуации и, поразмыслив, пришла к выводу, что необходимо избавиться от нежелательной опеки. А помочь в этом ей могло лишь одно — замужество. И выбрав для этой цели двоюродного брата Владимира Горовица, она вступила в брак, который расторгла сразу же после свадебного путешествия.
С того момента, обретя свободу, отправилась в свой жизненный путь, о котором, впоследствии сказала: « Я не могу идти рядом с кем бы то ни было. Я могу идти только одна».
Вернувшись из Франции, Ида отправилась в Москву с твердым намерением вновь пробовать свои силы на сцене. В этот раз ею была выбрана «Саломея» Оскара Уайльда. Пьеса с интересной заглавной ролью, требующей высокого трагического мастерства, которую как раз собирался ставить в своем театре В.Ф. Комиссаржевская.
Несмотря на то, что главная роль досталась не Иде, а Нине Волоховой, подруге Александра Блока, она, согласно воспоминаниям актера А. Мгберова, «…ежедневно приезжала в театр, молча выходила из роскошной кареты в совершенно фантастических и роскошных одеяниях, с лицом буквально наштукатуренным, на котором нарисованы были, как стрелы, иссиня-черные брови, такие же ресницы и пунцовые, как коралл, губы; молча входила в театр, не здороваясь ни с кем, садилась в глубине зрительного зала во время репетиций и молча же возвращалась в карету». Почему так вела себя? Потому что надеялась, что, в конце концов, роль Саломеи станет ее ролью. Ведь никто другой не соответствовал более этому образу.
Впрочем, из постановки ничего не вышло, ибо идея воплощения на сцене библейских персонажей привела в раздражение главу черносотенного «Союза русского народа» Пуришкевича, с подачи которого святейший Синод запретил спектакль, назвав его святотатством.
Но семя дало всходы, и Ида решила ставить «Саломею» на собственные средства, решив, что домашняя постановка не подвластна воле Синода. Естественно, что в главной роли видела себя, а потому стала брать уроки у знаменитого М. М. Фокина. Для этого летом 1908 года уехала вместе с балетмейстером и его семьей в Швейцарию.
Поначалу Михаил Михайлович к ее просьбе «научить танцевать» отнесся крайне недоверчиво. Чтобы овладеть балетным искусством надо вставать к станку с «младых ногтей», а тут двадцатипятилетняя женщина…
Победили ее настойчивость и его авангардистские взгляды. Заинтересовал эксперимент с артисткой нестандартной внешности, у которой взмахи конечностей напоминали «удары острых мечей». Фокин решил использовать приемы Айседоры Дункан, балерины, заставившей танец «заговорить», соединившей движение с мимикой.
Кроме Фокина к работе были привлечены режиссер В. Мейерхольд, композитор И. Глазунов и художник Л. Бакст. На роскошную постановку ушла колоссальная сумма денег. Однако и этот спектакль цензура запретила за несколько дней до премьеры.
И тогда, не желая окончательно расставаться с любимым детищем, Рубинштейн предложила публике фрагмент постановки — «Танец семи покрывал».
Слухи о необычном зрелище расползлись по всему городу, и вечером 20 декабря 1908 года арендованный зал Санкт-Петербургской консерватории был полон. Погасли огни, зазвучала музыка, и на сцену выплыла танцовщица, укутанная покрывалами. По ходу смелого эротического танца с нее, одно за другим, падали покровы из переливающейся серебряной парчи. В итоге Саломея представала перед зрителями обнаженной. На теле – лишь бусы, изготовленные специально для этого номера.
Такая откровенность вызвала разную реакцию. К. Станиславский назвал Иду «бездарно голой», а известный критик В. Светлов прорнагировал иначе: «В ней чувствуется та иудейская раса, которая пленила древнего Ирода; в ней — гибкость змеи и пластичность женщины, в ее танцах – сладострастно-окаменелая грация Востока, полная неги и целомудрия животной страсти …»
Что же касается публики, то она так долго и упорно аплодировала, что танцовщице пришлось повторить заключительную часть танца на бис. Так Рубинштейн впервые вкусила сладкий яд славы.
Вскоре этот танец увидел Париж, склонный более России к восприятию чего-то нового, нестандартного. Ведь там уже царствовал модерн, нашедший отражение и в литературе, и в музыке, и в театральных постановках.
Оттого Ида с необычной внешностью, загадочной манерой поведения и вычурными нарядами, как никто другой, вписалась в новую эпоху.
Именно это и увидел в ней самый выдающийся балетмейстер своего времени Сергей Дягилев. И приступая к репетиции нового балета для «Русских сезонов» пригласил танцовщицу к себе. Специально для нее поставил по мотивам «Египетских ночей» А. С. Пушкина «Клеопатру».
И вот тут-то она испытала триумф, который не забыла до самого конца жизни. Ведь в 1909 году весь Париж только и говорил об египетской царевне, образ которой затмил блиставших до этого Анну Павлову и Тамару Красавину.
Вот как описывает увиденное хореограф Б. Нижинская: «Появление Клеопатры в храме было очень эффектно и театрально. Свиту ее возглавлял Верховный жрец. Восемь огромных черных рабов вносили носилки, на которых стояло нечто, напоминающее саркофаг. Занавеси на обеих сторонах саркофага были открыты, и виднелась похожая на мумию фигура Клеопатры — Иды Рубинштейн.
Клеопатру снимали с носилок, и девушки-рабыни, развернув драгоценные покрывала, в которые было завернуто ее тело, расстилали их по сцене. Цвета покрывал гармонировали с цветами декораций. В конце концов, среди покрывал появлялась высокая полуобнаженная фигура Клеопатры… Тело Рубинштейн, ее лицо и руки покрывал бирюзово-зеленый грим, подчеркивающий декоративность внешности артистки. Вся манера двигаться, все жесты были совершенно оригинальны и соответствовали именно ее фигуре. Можно сказать, что в Клеопатре Ида Рубинштейн создала собственный стиль движения».
И в этом стиле все было продумано до мелочей: каждый жест, каждый шаг, каждый поворот головы, каждая деталь костюма. Как исключительно точно выразится присутствовавший на спектакле М. Фокин: «Сила выражения без всякого движения».
Зал замирал, наблюдая сцену, когда Клеопатра «предавалась любовному экстазу у всех на глазах, причем лишь в самый критический момент являлись услужливые придворные дамы, окружавшие занавесками ложе любовников».
По мнению А. Бенуа, соль зрелища заключалась в том, что перед зрителями появлялась «не хорошенькая актриса в откровенном дезабилье, а настоящая чаровница, гибель с собой несущая».
Отыграв Клеопатру, Ида отправилась в Венецию, где снимался фильм по сценарию модного в то время драматурга Г. д’Аннунцио, куда ее пригласили на главную роль страстной женщины. А когда вернулась в Париж, стала заниматься обустройством купленного особняка, стоявшего в огромном парке, планировка которого была доверена Леону Баксту.
В парке имелись клумбы, которые располагались в особых лотках таким образом, что их можно передвигать с места на место, многократно меняя ландшафт.
Гостей манили изящные беседки, обвитые вьющимися растениями, выложенные голубой мозаикой тропинки, ведущие к фонтанам, которые насыщали окружающий воздух мельчайшими капельками водяной пыли.
По саду, распуская цветастые хвосты, гуляли пингвины, а в зелени деревьев жили райские птицы, заключенные в клетки с тонкими прутьями, совершенно незаметными в зелени листвы, отчего создавалась иллюзия свободы. В зверинце жили обезьянки, а в доме — маленькая пантера, охранявшая вход в хозяйскую спальню. Под стать саду был и дом, просторный, хорошо обустроенный.
Тяжелый театральный занавес с золотыми кистями и зеркала встроенные в одну из стен создавали эффект нереальности, который дополняли всевозможные диковины: витые заморские раковины, сенегальские инструменты для пыток, японские божки, самурайские мечи, статуя оракула из Древних Афин… А по всей комнате были разбросаны яркие абиссинские ткани.
В 1910 году в Париже открылся новый «Русский сезон». Гвоздем программы стала Ида в роли Зобеиды из «Шехерезады» на музыку Н. Римского-Корсакова. И хотя она, как обычно, не танцевала в полном смысле этого слова, лишь принимала эффектные позы в эффектных туалетах, ее партнер Вацлав Нижинский назвал Рубинштейн «совершенно бесподобной».
Именно такой ее и увидел на репетиции спектакля Валентин Серов. Наслышанный о модной актрисе от друзей, заинтригованный ажиотажем, творившемся вокруг ее имени, он захотел сам взглянуть на это диво. И был сражен, потому что вся полученная информация меркла перед увиденным.
Серов загорелся желанием написать портрет этой женщины. «Не каждый день бывают такие находки. Ведь это такое создание… Ну что перед ней наши барыни? Да и глядит-то она куда? — в Египет!» — восклицал он.
Облик Иды растревожил художника не случайно. Посетив за несколько лет до этого вместе с Бакстом Грецию, Валентин Александрович увлекся античной архаикой и фресками Древнего мира, стал искать в современном искусстве приемы, в которых поэтика античной мифологии сочеталась бы со стилем модерн.
То, что делала Ида, удивительно вписывалось в новую манеру художника, было созвучно его творческими поисками, находившим отражение в многочисленных вариантах «Европы» и «Навзикаи», «Диане и Актеоне».
На предложение позировать Рубинштейн, не задумываясь, согласилась и вскоре появилась в студии, которую художник оборудовал себе в церкви Сен-Шапель. Она приходила на сеансы в точно назначенное время, не опаздывая. Раздевшись, усаживалась на сине-фиолетовый шелк, покрывающий помост, сооруженный из чертежных досок поставленных на табуретки. Позировала покорно, вынося молча все неудобства.
Свет, проходивший через цветные готические витражи, освещал обнаженное тело, застывшее в искусственной позе. Эта поза с запрокинутой головой, вытянутыми, длинными, как у кузнечика, ногами, острыми локтями, копной иссиня-черных волос и кроваво-красным очертанием рта, как нельзя более отражала особенный характер модели.
Серов же, используя матовую темперу, увеличил эффект гротесковой манерой, стилизованной под древний ассирийский барельеф. Он сделал свою картину похожую скорее на фреску, нежели на полотно. Умышленно деформировал тело, удлинив руки и ноги, сделав их более тонкими, а фигуру — плоской, словно лишенной плоти.
Портрет, появившийся в 1911 году на выставке «Мира искусств», а затем на международной выставке в Риме, вызвал разноречивые толки. Сам автор, обычно отличавшийся большой сдержанностью по отношению к своим работам, считал эту весьма удачной.
Однако большинство зрителей портрет не поняло. Если знакомые лично с оригиналом, высказывались обтекаемо: что-то вроде: «Очарование ядовитое, красота на грани уродства, странное обаяние!», то прочие в суждении были более резки.
Так И. Е. Репин, придя в отчаяние от работы своего бывшего ученика, назвал картину «гальванизированным трупом», а В. И. Суриков — «безобразием». Изощрялась и пресса, не скупившаяся на эпитеты типа «зеленая лягушка», «грязный скелет», «судорожные гримасы».
Несмотря на все это портрет был куплен директором Русского музея графом Д. И. Толстым, который посчитал его шедевром и игнорировал голоса всех, требовавших удалить портрет из собрания из музея.
Когда через несколько месяцев Серов умер, все в миг изменилось. «Теперь, когда глаза мастера навеки закрылись, мы в этом замечательном портрете Иды не видим ничего иного, как только вполне логическое выражение творческого порыва. Перед нами — классическое произведение русской живописи совершенно самобытного порядка…»
А что сама Рубинштейн? Далекая от российских толков она жила своей жизнью в Париже. Расставшись с дягилевской антрепризой и отклонив предложение Нижинского стать Нимфой для его «Фавна», завела свою труппу и стала ставить балетные и драматические спектакли, привлекая лучших режиссеров и композиторов.
Однако, эти постановки, привлекавшие любопытных и дававшие солидные сборы, успехом не пользовались, пресса давала исключительно отрицательные рецензии. Особенно на драматические спектакли. А мстительный Дягилев с удовольствием потирал руки и везде, где мог, чернил свою бывшую звезду, ставшую конкуренткой.
Тем не менее, стоит упомянуть о некоторых спектаклях ее труппы. Это мистерия «Мученичество святого Себастьяна» К. Дебюсси, шедшая пять часов и вызвавшая возмущение парижского архиепископа по поводу того, что католического святого играет женщина; «Персефона» и «Поцелуй феи» заказанные И. Стравинскому, «Вальс» М. Равеля.
Особо стоит остановиться на знаменитом «Болеро» последнем спектакле, поставленном Б. Нижинской. Там Ида танцевала на столе в трактире, а пирующие люди сначала приглядывались к ней, затем, оживившись, медленно приближались, и начиналась неистовая всеобщая пляска. Кстати сказать, этот прием впоследствии не раз употребят известные хореографы ХХ века.
Постепенно сценическая деятельность Рубинштейн сошла на «нет». Лишь небольшой всплеск в 1929-1935 годах. Ей оставалось, по-прежнему упиваясь своей исключительностью, снисходительно принимать ухаживания поклонников и предаваться сильным ощущениям, без которых, по собственному признанию, «чувствовала себя больной».
Она охотилась на медведей и оленей в Норвегии, ночевала в палаточном лагере на вершине горы в Сардинии, путешествовала на верблюдах по Сахаре. К ее услугам всегда были наготове яхта и аэроплан.
Годы шли, а Ида не чувствовала возраста. В сорок с небольшим считала себя, как и прежде, молодой. Вот впечатления журналиста Льва Любимова, встретившегося с ней в 1928 году в Париже: «Как только она появилась на пороге, я испытал то же, что, вероятно, испытывал каждый при встрече с ней: передо мной было словно видение из какого-то спектакля… В муслиновом белом тюрбане, закутанная в облегающие ее соболя, она сидела затем на диване среди больших розовых подушек. Я задавал ей вопросы, она отвечала мне то по-французски, то по-русски».
«Вам угодно знать про мою жизнь? Я лично делю ее на две совершенно самостоятельные части: путешествия и театр, спорт и волнующее искусство. Вот что берет все мое время. Одно велико, другое безгранично. Я то уезжаю в далекие страны, то подымаюсь в заоблачные сферы, по крайней мере, мне лично так кажется. Что же по этому поводу думают остальные, меня интересует меньше, чем вы можете думать. Вероятно, многих удивит такая безалаберная, кочующая жизнь, при которой я не знаю, что будет со мной через неделю. Я же нахожу в ней наибольшую прелесть. Без этого я не могла бы вовсе жить!»
Трудно сказать, что повергло ее в 1939 году, когда ей было больше пятидесяти, вновь выйти на сцену в оратории А. Онеггера «Жанна д’Арк на костре». Сенсации не произошло. Бывшую диву встретили более чем прохладно.
А тем временем началась Вторая мировая война. Ей, еврейке, пришлось бежать из уже оккупированной Франции. Выбраться в Англию через Ла-Манш ей помог давний друг Уолтер Эдвард Гиннес, он же лорд Мойн, наследник пивной империи «Guinness beer».
Да, да тот самый английский министр по делам Ближнего Востока, по указанию которого Палестина закрылась перед еврейскими беженцами из Европы. В частности под его давлением в 1942-м Турция не позволила причалить к своим берегам кораблю «Struma» с 769 «нелегальными» репатриантами на борту.
Не имея необходимого запаса провизии и топлива для того, чтобы добраться до Эрец-Исраэль, судно вынуждено было отправиться обратно к румынским берегам. И, отойдя всего на десять километров от турецкого берега, было потоплено советской подлодкой. Что же касается лорда Гиннеса, то он был убит два года спустя после этого события в Каире.
Но мы отвлеклись, а потому вернемся к Иде, что, поселившись в Лондоне, круто изменила свой образ жизни. Стала сторониться светского общества, не бывала ни в театрах, ни на приемах, категорически возражала относительно любого упоминания об ее особе в прессе. Открыв на свои деньги госпиталь, стала работать там медсестрой, тщательно ухаживая за ранеными французскими и английскими солдатами, которые ее боготворили, ибо никто не умел так ловко, как она, делать безболезненно самые сложные перевязки.
В 1944-м сразу же после освобождения Парижа вернулась во Францию, где нашла лишь обгоревший остов некогда принадлежащего ей роскошного особняка. Никого из поклонников, никого из друзей. И не желая после этого оставаться в городе, где она была некогда счастлива, Ида поселилась на Французской Ривьере,в Вансе.
Снова сменила веру (в первый раз ей пришлось креститься для того, чтобы поступить на курсы при Малом театре и стать православной), перешла в католичество. Жила очень замкнуто и тихо. Ей пригодилось приобретенное еще в детстве умение довольствоваться собственным обществом. И чаще всего ее можно было видеть сидящей на веранде виллы и глядящей на звездное небо.
Когда в сентябре 1960-го года Ида Рубинштейн умерла от сердечного приступа, мир узнал об этом из маленькой заметки в одной из парижских газет.
Та, что когда-то жаждала славы и известности, что жила по своим законам, не допуская «ни микроба, ни пятнышка банальности», захотела уйти из этого мира незамеченной.
Все отметила, все оговорила в завещании: никаких официальных извещений о кончине, времени кремации и похоронах. Никаких шикарных памятников. Оттого на местном кладбище над ее могилой был поставлен скромный надгробный камень с двумя вырезанными на нем буквами: «J» и «R».
2013 «Шарм»
Фото из Википедии