Великий пессимист

О том, что было — моя тоска,

о том, что ныне — моя тоска,

о том, что будет — моя тоска.

Франц Кафка

Кафку можно любить или не любить, понимать или не понимать, принимать или не принимать. Нельзя лишь отрицать факт существования необычного, неординарного художника с особой манерой письма, создающего порой об­разы, сравнимые, пожалуй, лишь с теми, что мы видим на полот­нах Босха.

Прошли те времена, когда книги этого писателя запрещали, уничтожали. Сегодня Кафку читают по всему земному шару. Однако, по-настоящему по­чувствовать и понять, то, что он создавал, можно лишь в Праге, где прошла вся его жизнь (время, проведенное на курортах для поправки здоровья — не в счет).

Он и любил, и, ненавидя, высмеивал этот удивительный, старинный город, с которым у него, словно с живым существом, сложились весьма сложные отношения. В пи­сьме своему другу Оскару Пол лаку Кафка писал: «Прага не отпускает. У этой мамочки есть когти. Приходится подчиняться». А еще: «Вот если бы подпалить ее с двух сторон от Вышеграда или от Градчан, тогда, возможно, мы бы освободились».

Но, это были лишь мечты, иллюзии. Освобождение было нереальным. Город держал писателя цепкими лапами, был составляющей его жизни, а потому вошел во многие произведе­ния. В них – и набережная Влтавы, и Стрелецкий остров, и Карлов мост со знаме­нитыми фигурами, которые, по мнению Кафки, умеют двигаться, и Староместкая площадь, и рабочий район Жижков, и сады Бельведера, и со­бор св. Витта в Пражском Граде, территория которого, по мнению некоторых исследователей, перенесена в знаменитый «Замок».

Впрочем, его протест — не против города, как такового, а против места, ставшего свидетелем его непростой жизни, поражений и унижений, переживаемых с детских лет, и вспоминаемых с тоской и страхом до конца дней.

В Праге столько домов, связанных с именем Кафки, что чехи говорят: «Легче назвать тот дом, где он не бывал». И после «бархатной револю­ции» все эти объекты вдруг заинтересовали. Как заинтересовал и тот, кого еще недавно объявляли безумцем, а сегодня распечатали в портретах ты­сячными экземплярами на плакатах и майках, календарях и фарфоровых кружках, вывесках кафе; тот, о ком поставили на сцене эстрадного теат­ра пьесу, идущую с неизменными аншлагами.

Украсили Прагу и памятники. В 1993 году на Златой улочке появилась своеобразная вещь — «Притча о черепе», напоминающую о бренности земного существования. Посвятив ее произведениям Кафке, скульптор-авангардист Ярослав Рон Ран поставил свое творение на Златой улочке, где некоторое время жил писатель. Он выбрал значимое  место около башни Далиборка, в тюремных застенках которой   погибло немало заключенных,

А в 2003 году в Еврейском городе он же поставил 4-х метровую копию призовой статуэтки литературной премии им. Кафки, которая изображает его, взгромоздившегося на плечи героя повести «История одной борьбы».

Мы стоим у дома номер 5 на улице U radnceІ (У ратуши), находящегося недалеко от костела св. Микулаша, что выходит на Староместкую площадь, и Кафка смотрит на нас чеканным фасом, похожий, по мнению моего экс­курсовода Любы Балловой, на собирательный образ узника концлагеря. Здесь в 1989 году был открыт небольшой музей, а мемориальная доска свидетельствует о событии, имевшим место 3 июля 1883 года, когда в се­мье Германа Кафки и его жены Юлии (урожденной Леви) родился малыш.

Рядом и другие дома, связанные с именем этого человека: «У минуты» (рядом с ратушей), где прошло его детство, «У трех королей» на Платне­ржской (там он впервые заимел отдельную комнату с письменным столом), Дом Оппельта на Пражской улице. На площадь выходит и дворец графа Кинского, в здании которого в конце XIX-го — начале XX-го века на тре­тьем этаже располагалась немецкая гимназия, где 8 лет (с 1893 по 1901 год) учился Франц, а на первом этаже находился магазин его отца. Сей­час это помещение отдано под фирменный магазин, торгующий книгами это­го писателя на разных языках.

Но вернемся к тому дому, где мы остановились, где 125 лет появился на свет тот, кому было суждено стать знаменитым писателем. Как известно, все закладывается в детстве. И история человека, получившего при рож­дении имя Аншел в честь дедушки с материнской стороны, благообразного еврея с длинной белой бородой, человека очень набожного ученого, — яр­кий тому пример.

Мать и отец, разные и по складу ума и характера, воплотили в себе ос­новные родовые черты, подчеркнутые впоследствии в дневниках их сыном. Там он противопоставляет семейство отца, отмеченное «силой, здоровьем, хорошим аппетитом, сильным голосом, даром слова, самодовольством, чувством превосходства над всеми, упорством, остроумием, знанием лю­дей, определенным благородством», семейству матери, для которого ха­рактерно «упорство, чувствительность, чувство справедливости, беспо­койство».

Как это нередко бывает в браках подобного типа, мать во всем слушалась отца и подчинялась ему. Днем помогала в магазине, который занимался оптовыми поставками галантерейных товаров в деревни и маленькие город­ки, а вечером составляла мужу партию в карты. Детям особого внимания не уделяла. Ведь проявление нежности и внимания к ребенку считалось излишним баловством.

Отец же, отличавшийся жестокостью и грубостью речи, привычкой смеяться над окружающими, вел себя поистине деспотично. Требовал безоговорочного подчинения всегда и во всем. Малейшее неповиновение вызывало бурю гнева. Он мог в наказание отпра­вить сына сырой холодной ночью на балкон, где тот, дрожа от холода, испытывал кошмары. И, кто знает, возможно, именно они послужили осно­вой фантасмагорических образов, вошедших в его произведения, написан­ные в зрелости.

Постоянно испытывая унижение, жестокость и несправедли­вость и не смея противостоять агрессивной воле, подавлявшей про­явление любой самостоятельности, мальчишка, люто ненавидел отца.  Но в то же время, очень хотел походить на него. До самого конца жизни пытался вогнать себя рамки, созданного воображением образа. «С тех пор как помню себя, у меня было столько глубочайших забот, чтобы утвердить свое духовное «Я», что все остальное было мне безразлично».

В семье, где кроме него росли три девочки Валерия, Габриэлла, и Отилия (два брата Генрих и Георг умерли в младенчестве) Франц чувство­вал себя одиноким, никому не нужным. Из ненавистного реального мира уходил в выдуманный, где жил, так, как хотел, не слыша постоян­ных упреков по поводу непослушания и невнимательности, где не надо бы­ло постоянно оправдываться и каяться за свои проступки.

Повзрослев стал надолго исчезать из дома, бродить по улицам и переулкам, заходить в костелы и синагоги, на еврейское клад­бище, где «встречал» героев исторических книг и призраков, рождаемые во­ображением. Возвратившись домой, вводил эти образы в небольшие пьески, писавшиеся для семейных торжеств и разыгрываемые перед родителями се­страми и прислугой. Вот названия некоторых из этих творений: «Жорж из Подибрада», «Жонглер», «Говорящие фотографии».

После окончания немецкой начальной школы Франц был принят в немецкую гимназию, находящуюся недалеко от Еврейского города, самую строгую в Праге, где, по словам Макса Брода, «преподаватели были как звери», а потому плохих учеников отсеивали в начальных классах. Вот и вышли из стен этого учебного заведения те, кто впоследствии стали известными философами и литераторами (в основном евреи), в частности Хуго Берг­ман, будущий профессор иерусалимского Еврейского университета.

Хоть учиться Кафке было не трудно, страхи, живущие внутри него с ран­него детства, порождали совершенно необоснованное чувство вины, сомне­ний, неуверенности в самом себе и своих действиях, беспомощности. Он страшно боялся проявить невежество, провалиться на экзаменах, оказать­ся смешным в глазах окружающих. Ощущал себя столь ущербно, что боялся зеркал и своего отражения в них. Настоящим мужчиной, героем становился лишь в фантастических мечтаниях, которым предавался перед сном. А, проснувшись, вновь превращался в неуклюжее существо, которого сам безумно стыдился.

Он стыдился высокого роста, заставлявшего сутулился, длинных рук, не находивших себе места, плохо сидящих костюмов. Стыдился своей фамилии, распространенной у чешских евреев и переводящейся как «галка», ибо отождествлял себя с неуклюжей черной птицей, ставшей торговой маркой отца.

Несмотря на это, Франц неплохо окончил гимназию. Не ощущая особой склонности к определенным занятиям, решил избрать профессию, которая позволила бы заниматься литературой. Из двух, приемлемых для еврея ва­риантов (медицина и юриспруденция), выбрал вторую и поступил на юриди­ческий факультет Карлова университета.

Учеба в университете его особенно не увлекала, но, дойдя до конца и сдав выпускные экзамены без особого блеска, он в 1906 году получил диплом доктора права. Сменив в короткое время нескольких рабочих мест, оказался в «Агентстве по страхованию рабочих от несчастных случаев», которое устраивало его «простым посещением», что означало полную свободу с двух часов пополудни, а значит, давало возможность, отдохнув днем, ночью заняться сочинительством.

Годы, проведенные в университете, можно было бы считать потерянными, не познакомься он в «Галерее лекций и чтений немецких студентов», где, на самом деле, собиралось в основном еврейское общество, с Максом Бро­дом, выступившим 23 октября 1902 года с докладом «О судьбе и будущем философии Шопенгауэра». И этот человек, с сильным и мужественным характером, стал Францу дру­гом, в котором он очень нуждался для того, чтобы, по собственному вы­ражению, выйти «из пустыни, которая граничит с Ханааном».

Совершенно разные, они притягивали друг друга, словно противоположные полюса магнита. И, вполне возможно, без Макса Брода, ставшего впо­следствии биографом Кафки, не увидели бы свет его произведения, не узнал бы мир его имени…

«…Почитатели Кафки, —  писал Брод, — знающие его только по книгам, имеют о нем совершенно превратное представление. Им кажется, что он и в общении должен производить впечатление печального, даже отчаявшегося человека.  Совсем наоборот. Рядом с ним было хорошо. Богатство мыслей, которые он обычно высказывал радостным тоном, делало его одним из ин­тереснейших собеседников».

Брод, сумевший понять и оценить друга, с которым был исключительно близок, с которым непременно встречался ежедневно, а то и по два раза на день, — пожалуй, самая значимая фигура в жизни писателя. Это он приобщил Франца к той жизни, которую вела молодежь его круга (посе­щение клубов, кабаре и кафешантанов, близкое знакомство с женщинами), стал посредником между ним и издателями, в частности, с Францем Блеем, австрийским публицистом, начавшим издавать в Мюнхене журнал «Гипер­ион», где появились первые публикации Кафки.

И, тем не менее, несмотря на такое участие, Кафка в душе оставался одиноким. Об этом свидетельствует дневник, начатый в последние дни 1909 года и превратившийся к концу жизни в тринадцать толстых тетра­дей. Документ, проливающий свет и на многое другое. Отсюда мы узнаем о противоречивых чувствах автора к членам своей семьи, об отношении к окружающим и, главное, к самому себе.

Мысленно желая семьи, жены и детей, он был неспособен к любви. И все же в его жизни, кроме мимолетных влечений, связей с актрисами и женщинами легкого поведения, к которым, кстати, он относился весьма серьезно, было несколько тех, кто доставил радость и боль, надежды и разочарование.

Первой из них стоит назвать Фелицу Бауер из Берлина. Знакомство с которой состоялось в августе 1912 года. Судя по переписке, Кафка любил на самом деле не ее, а свое чувство и тот образ, что создал и впустил в свою исключить душу. Поэтому и считанные встречи, которых жаждал, и боялся, проходили не лучшим обра­зом. Дважды он просил ее руки, получал согласие (один раз дело даже дошло до обручения), и дважды все рушил, пугаясь ответственного шага, страдая и кляня себя, решая навсегда исключить даже идею же­нитьбы.

Во время описываемых событий он, наконец, выбравшись из-под родительс­кого крова, под которым прожил до 31 года, начал снимать отдельные квар­тиры. Но ни в одной из тех, что сменил в течение трех лет, не чувство­вал себя уютно. Исключением явился домик на Золотой улочке, случайно обнаруженный во время прогулки с младшей сестрой Отилией (единственным человеком из семьи, с которым у него сложились теплые отношения), да апартаменты во дворце Шенборн, куда он въехал в начале марта 1917 года.

К сожалению, последнее место, оказалось для него роковым. Холодное мрачное помещение спровоцировало легочное кровотечение — верный симптом тубер­кулеза легких. И хоть врачи полагали, что причиной заболевания явля­ется «психосоматический» момент, Кафка чувствовал, что дело обстоит серьезнее.

Наступила пора усиленного лечения. Сначала Цюрау, потом Шелезен, где он позна­комился с Юлией Вохрыцек, на которой тоже решил жениться. Она же, ве­селая и бесшабашная, невежественная и любопытная, порядочная и беско­рыстная, относилась к завязавшимся отношениям легкомысленно. В ее планы не входило ни выходить замуж, ни рожать детей. Но Францу, удалось убе­дить ее в обратном. Было даже опубликовано объявление о бракосочетании. Но и этой свадьбы не состоялось. Причина — воля отца, выступившего ка­тегорически против. Упреки и сарказмы, обрушившиеся на несчастного в один из тех редких моментов, когда он почувствовал себя «примиренным с сексом», заставили жениха разорвать готовящийся брак.

Следующей женщиной в его жизни стала Милена Есенска, переводившая на чешский некоторые из рассказов Кафки. Чувство, зародившееся в перепис­ке, начавшейся вначале 1920 года, когда он находился в Южном Тироле, превратилось во всепожирающее, опустошительное пламя, негаснущее неско­лько месяцев. Кафку не останавливало ни то, что в свои 23 года его из­бранница, бывшая замужем и имевшая опыт как лесбиянки, так и наркоманки, успела побывать в психиатрической больнице. От общения с ней он испытывал та­кую эйфорию, что был согласен на супружество втроем. Только и здесь ничего не вышло. Наверно, потому, что Судьба под самый ко­нец жизни приготовила ему подарок в виде чистой, светлой и бескорыст­ной любви.

Отправившись на очередной курорт, в начале января 1923 года, он ока­зался в Мюритце на Балтике, где, неожиданно для себя, познакомился с еврейской молодежью, расположившейся в лагере отдыха берлинского ев­рейского Дома. Рядом с ними он, фактически впервые, почувствовал себя евреем, ощутил связь со своим народом. «Когда я нахожусь среди них, я чувствую себя не счастливым, но на пороге счастья».

Почему ничего подобного  не произошло раньше? Ведь он вырос в еврейской семье, учился с евреями, имел среди них близких друзей? Потому, что кроме евреев его окружали и чехи, и немцы. Это сказалось на языке, культуре, на собственном «Я». Вот как характеризовал эту трагедию немецкий критик Гюн­тер Андерс: «Как еврей, он не был полностью своим в христианском мире. Как индифферентный еврей, — а таким он поначалу был, — он не был пол­ностью своим среди евреев. Как немецкоязычный, не был полностью своим среди чехов. Как немецкоязычный еврей, не был полностью своим среди богемских немцев. Как богемец, не был полностью австрийцем. Как служа­щий по страхованию рабочих, не полностью принадлежал к буржуазии. Как бюргерский сын, не полностью относился к рабочим. Но и в канцелярии он не был целиком, ибо чувствовал себя писателем. Но и писателем он не был, ибо отдавал все силы семье». Той самой семье, с которой был в по­стоянной конфронтации, где был чужим, о которой писал: «Я.… постоянно стою перед своей семьей, и широко размахивая ножом, пытаюсь одновре­менно их и ранить, и защитить».

Так вот, именно здесь он встретил Дору Диамант, последнюю любовь, по­следнюю подругу. Несмотря на молодость (ей было всего 19), она стала для Кафки настоящей матерью, с которой он почувствовал себя не только любящим, но и любимым ребенком. Несмотря на ухудшение здоро­вья, этого человека впервые, покинул страх, а в душе возникло ощу­щение спокойствия и счастья. К сожалению, замечательный берлинский период длился недол­го. Через полгода началась агония, продолжавшаяся три жутких месяца.

Прага, австрийская лечебницу «Венский Лес», университетская клиника в Вене и, наконец, санаторий доктора Гофмана в Кэрлинге, около Клостерн­бурга, где страдания стали столь невыносимыми, что, обращаясь к врачу, он просил: «Доктор, дайте мне смерть, иначе вы убийца», 3 июня 1924 года он умер в присутствии Доры и своего друга Роберта Клопштока.

Тело перевезли в Прагу и 11 июня захоронили на еврейском Страшницком кладбище, где, несколько лет спустя, рядом упокоились отец с матерью.  Что же касается сестер, то, как не грустно об этом говорить, то все они погибли во время войны в концлагере.

Прошло много лет. И все, кто при жизни хотел уничтожить написан­ное Кафкой, потому что его не принимали как писателя, ибо считали пев­цом пессимизма, одиночества, не замечая тонкой фи­лософии, приобрел мировую славу, о которой не мог и мечтать.

Да, в прозе Франца нет того, что называют здравым смыслом. Там действу­ют правила абсурда. Но это не мешает считать его одним из лучших и уникальных явлений в мировой литературе.

Как верно заметил Макс Брод, странность личности Кафки — кажуща­яся. Таким он предстает перед теми, кто не понял смысла написанного, не разглядел за при­чудливостью образов образ человека, зацикленного на своих переживаниях. Настолько, что даже не замечал происходящего вок­руг. Даже такие глобальные события как Первая мировая война и превращение Чехии в республику во главе с Масариком прошли мимо. Просто страшно читать следующие строки: «Я обнаруживаю в себе только мелоч­ность, нерешительность, зависть и ненависть к воюющим, которым я страстно желаю всех бед». И это притом, что все его друзья, в том чис­ле и Макс Брод, были мобилизованы.

Сверхэгоизм? Нет. Ужасная, сжигающая изнутри душевная болезнь, не ос­тавляющая место для иных эмоций, кроме как эгоцентричных. Отсюда и бе­зысходность, постоянное ожидание опасности, непреходящая тревога, на­полняющая все, без исключения, его вещи. Ей нет выхода, нет разрешения проблем, нет надежды на благополучный исход. Поэтому самые значимые работы «Замок», «Процесс», «Америка» так и остались незавершенными.

Напрасно искать конкретного, логически оправданного толкования произ­ведений Кафки.  Существует огромное число самых разных, противоречи­вых, даже несовместимых оценок его творчества. Каждый исследователь разгадывал тайну Кафки по-своему. И любое мнение — вовсе не смысл, вложенный автором, а восприятие и убеждения самого толкователя. Поэто­му, чтобы составит себе представление о писателе и его вещах, надо са­мому его не раз перечитать.

2005

Написано по следам прогулки по Праге с экскурсоводом Любой Балловой

Использован материал книги Макс Брод «О Франце Кафке»

Фотографии Ал. Бронникова и архивные фото из книги Макс Брод «О Франце Кафке»