Поистине фантастическая история

Впервые о ней я услышала от Шушаны Копельман, которая, рассказывая о своей жизни, упомянула об эпизоде, в котором фигурировала Маня Шойхет (Вильбушевич). Будучи известной деятельницей партии МАПАЙ, та помогла вызволить из Дахау шушаниного отца, и доказательством тому служит письмо из семейного архива написанное размашистым почерком — поздравление по поводу благополучного окончания поистине фантастической истории. Об этом я вспомнила некоторое время спустя, знакомясь с биографией этой неординарной женщины.

Необычная, непредсказуемая натура, руководимая эмоциями, перехлестывающими разум… Она, понимая это, сама удивлялась тому,  что  дожила до преклонных лет. «Не устаю удивляться, как это мне удалось вплотную приблизиться к естественной смерти: сколько раз я стояла с ней лицом к лицу и осталась в живых; сколько раз я готова была собственными руками загасить свечу своей жизни», — писалось в одном из последних писем к известной общественной и политической деятельнице Рахель Янаит.

Да, вся жизнь ее была вызовом, игрой со смертью, в которой Маня, вопреки всем законам логики, выходила победительницей. Недаром книгу о ней Рут Баки озаглавила «Русская рулетка». И более точного названия не придумать.

Спрашивается: почему девушка из зажиточной семьи, где всего было вдосталь, ступила на революционный путь? Что привело ее туда? Ответить на этот вопрос непросто. Ясно лишь одно. Ей было плохо, неуютно, в постоянной атмосфере домашнего разлада между матерью Сарой, настроенной либерально и вольнодумно, и отцом Вольфом, соблюдавшим религиозные традиции, говорившем исключительно на идиш, затыкавшим уши во время пения жены, ибо «голос женщины ничто иное, как соблазн».

Впрочем, набожность не мешала ему грубо обращаться с детьми, вызывая ненависть жестокими побоями. Только это его мало трогало. Из своих многочисленных чад Вольф любил лишь одного ребенка — Маню, в которой замечал черты своего характера, чувствовал скрытую силу и инстинктивно понимал: здесь давить нельзя, все может кончиться плачевно.

Неуравновешенная психика, и впрямь, не раз подводившая Маню к финишной черте, сказалась уже в детстве. Впервые она, собрав своих кукол, бросилась в стремнину реки после гибели брата и чудом была спасена. Родители огорчились, но особенно не удивились. Самоубийство в семье Вильбушевичей не являлось чем-то из ряда вон выходящим. Там постоянно стрелялись, вешались, травились, топились…

Тонкая душевная организация девочки способствовала тому, что она воспринимала окружающий мир не адекватно ребенку своего возраста. Почему-то считала, что должна уметь преодолевать страдания в испытаниях, которые сама и устраивала. Привязав себя к стволу, ночевала на вершине дерева, готовясь к путешествию по Индии; спала на голых досках, проверяя, выйдет ли из нее факир; проводила целый день на кухне рядом с раскаленной плитой, желая ощутить жар пустыни…  И уж совсем не по годам задумывалась над социальными проблемами. Этому в немалой степени способствовали книги Толстого и Достоевского, которые она по просьбе сестры Анны читала вслух.

Восьмилетняя Маня, понимая в тексте далеко не все, бесконечно сочувствовала «униженным и оскорбленным» и мысленно сопоставляла жизнь городских рабочих с бытием местных крестьян, которым, в меру своих силенок, помогала, чем могла. Особенно семье одного мальчика, Петра, которого считала своим другом. Каким же потрясением стал для нее случайно подслушанный разговор, где тот бахвалился перед товарищами, говоря, что использует ее, пархатую, лишь как источник подарков. А придет время, всех жидов погонят, и он станет ни кем иным как хозяином мельницы ее отца.

Мир, в котором жила девочка, рухнул в одночасье. Выпив жидкость из склянки с надписью «Яд», что хранилась в домашней аптечке, Маня решила уйти из жизни. И ушла бы, если бы не отец, случайно нашедший ее без сознания с неровным дыханием.

Возвращение в реальный мир было столь тяжелым и депрессивным, что родители повезли дочь в Петербург, на консультацию к видному психиатру, который посоветовал обращаться с ней исключительно бережно и свои поступки соотносить с ее желаниями.

А желания у подростка были престранные. Так в 14 лет, она надумала «пойти в рабочие». Именно в рабочие, а не работницы, потому что к женским профессиям относилась неуважительно. И вот, переодевшись в мужское платье, сбежала из дома. Несмотря на отсутствие документов, умудрилась добраться без приключений до Лодзи, снять там квартиру и устроиться на работу грузчиком. Преодолевая неимоверные усилия, таскала мешки. Да так втянулась в работу, что мужики, трудившиеся рядом, приняв ее за мальчишку — подростка, взяли под свое покровительство.

Неизвестно, сколько времени продолжался бы этот эксперимент, если бы в дешевую столовую, пропахшую чесноком и уксусом, где обычно обедали рабочие, не нагрянул жандармский контроль. Когда очередь дошла до Мани, стражей порядка заинтересовали ее очки, маленький рост и манера разговора. Услышав фамилию Вильбушевич, стали тщательно измерять беглянку, сверяясь с данными розыскной карты заведенной по заявлению отца, обратившегося в полицию по поводу пропавшей дочери.

Когда наряд полиции доставил Маню домой, Вольф был вне себя о радости: жива, невредима. И преодолев острое желание взяться за кнут, обнял дочку, проговорив: «Знал бы я — своими руками сдал бы тебя в полицию».

Только все, увиденное в Лодзи, не прошло даром. Оно оставило глубокий след в душе девушки, мечтающей влиться в мир пролетариев для осуществления толстовских идей помощи страждущим физическим трудом. Это привело ее в Минск, где жил старший брат Гедалья, владевший небольшим металлургическим заводом «Технолог».  Маня, которой уже исполнилось восемнадцать, могла, естественно, получить хорошую работу в конторе. Но она предпочла профессию столяра.

В ту пору Минск, где было множество заводов и, соответственно, рабочих, среди которых было немало евреев, по словам начальника охранного отделения, считался «сугубо революционным городом». В нем, и впрямь, можно было встретить кого угодно: народников, социал-демократов, максималистов, экономистов, анархистов, нигилистов… Существовало и подполье, печатавшее листовки, брошюры, фальшивые документы для нелегалов.

Одними из первых, с кем познакомилась там Вильбушевич, были Григорий Гершуни, ставший на долгие годы ее безответной любовью, и Екатерина Брешко-Брешковская, «бабушка русской революции», символ стойкости, мужества и преданности идеи для молодежи.

Видя страдания девушки, эта опытная женщина попыталась открыть глаза Мани на личность ее кумира, который к представительницам противоположного пола относился чисто потребительски, и посоветовала ей, такой молоденькой, перенести душевные порывы на поле общественной деятельности. А потом перевела разговор на бедственное положение в Поволжье, где уже три года царила засуха. Это был выход. И Вильбушевич, не долго думая, собралась в путь вместе с бригадой добровольцев. Ее не остановили ни протесты брата, ни его доводы относительно возможных неприятностей, ожидавших евреев за чертой оседлости без соответствующих документов.

Оказавшись в маленькой деревушке близ Казани, Маня была поражена царившим там беззаконием. Несмотря на то, что активисты трудились, не покладая рук, плодов их работы не было видно: доставляемые продукты уходили в руки старосты и его прихлебателей, попытка организовать школу потерпела крах, а истощенные и завшивленные больные туберкулезом и сифилисом, несмотря на уход, умирали.

После того, как, заразившись страшной болезнью, покончила жизнь самоубийством манина напарница, она, поняв, что в данной ситуации бессильна, потому что один в поле не воин, и вернулась в Минск. После увиденного и пережитого, с трудом вошла в новую жизнь. Но, в конце концов, освоилась, обрела деловой ритм и начала, по предложению Гершуни, читать лекции в рабочем кружке, функционировавшем под эгидой Бунда.

А Бунд в ту пору переживал очередной кризис, раскол между старым руководством, призывающим к забастовкам и профессиональной борьбе, и оппозицией, придерживающейся иных взглядов, стремящейся к улучшению жизни рабочих, что вполне совпадало с маниными взглядами.

Только жандармские власти в таких тонкостях не разбирались. А потому во время массового ареста членов партии в июле 1898 года взяли и Вильбушевич, которую увезли из родительского дома в Лососне. Без предъявления обвинений ей надели кандалы и доставили в Бутырку, где поместили в сырую полуподвальную одиночку, кишашую мышами.

Все тяготы заключения  и многочисленные допросы Маня вынесла с достоинством. И, возможно, не сломалась бы, если бы однажды не оказалась в кабинете человека, не похожего на прочих жандармов. Сама не понимая, что творит, доведенная до нервного предела, обратилась к нему со словами: «Скажите, что мне делать: говорить или нет?» А тот ответил: «Молчать — ваше право».

Завязалась беседа, в ходе которой девушка прониклась доверием к чиновнику, говорившему о непростом положении евреев, о необходимости улучшения условий труда и жизни рабочих. В камеру узница вернулась с интересной книгой о профсоюзном движении в Англии.

Если бы Маня  только знала, кем был новый знакомец, мысленно окрещенный ею Человеком в Сером! А был он начальником Охранного отделения Москвы Сергеем Васильевичем Зубатовым, хорошо знакомым всем революционерам. Кому заочно, а кому и лично.

Открытие сего факта пчерез некоторое время отрясло Вильбушевич. Ведь она, сама того не желая, просто отвечая на умело поставленные вопросы во время неоднократных бесед, невольно давала информацию о деятельности своих товарищей. А когда поняла, что натворила, пришла в ужас. Она рыдала, стонала как раненый зверь… Появилось лишь одно желание —  умереть. Чтобы не жить в аду угрызений совести, решила себя сжечь, но не сумела дотянуться соломенным тюфяком до керосиновой лампы, висящей на стене, и забилась в истерике.

Узнав о случившемся, Зубаков велел тотчас привести заключенную, ибо понимал: арестантка, к которой он испытывал особые чувства, нуждается в немедленной помощи. Стал успокаивать измученную девушку с опухшими глазами и растрепанными волосами, рассказывая о себе. О том, как служил в книжной лавке, где передавал по эстафете нелегальную литературу, как полиция, узнав об этом, арестовала его невесту, как после убийства Александра II сам пошел в Охранное отделение и попросился на работу, потому что пришел к вводу, что революционеры представляют собой опасность для общества. И убеждал, убеждал в том, что в происшедшем нет ее вины. Это грех его, и только его.

Доверительным тоном говорил о судьбе России, для которой революция — национальное бедствие. А заодно ругал чинов, стоящих у власти и занятых карьерой в корыстных целях. Словно на исповеди, рассказывал о своих замыслах и сомнениях, о достойном и неприглядном.

Понимая, что Маня — ценнейший агентурный материал, согласился поддержать ее замыслы относительно профессионального объединения рабочих независимого от политической борьбы. И слово свое сдержал. Через бывших революционеров, ставших его агентами, способствовал улучшению условия труда рабочих на некоторых московских предприятиях, в чем Вильбушевич смогла убедиться, проведя некоторое время после своего «полуосвобождения» (днем она имела право свободно разгуливать по городу, но вечером обязана была возвращаться в Бутырку).

Она даже стала восхищаться Зубатовым, считая, что добилась в перспективе поставленной цели — поддержки у царской власти дела улучшения жизни еврейских рабочих. Ее нимало не смущал тот факт, что ценой этого становилась информация о деятельности революционеров.

Когда с выданными полицией фальшивыми документами Вильбушевич вернулась в Минск, там на всех столбах красовались прокламации, большинство которых посвящалось злостному врагу рабочего класса Зубатову и его «шпионской сети». Неудивительно, что Маню встретили недоброжелательно. Но это ее не остановило. Посвятив в свои дела самых близких, она открыла пропагандистскую кампанию по созданию тред-юнионистского движения.

И тут обнаружилось, что Зубатов был доверителен не только с ней. Он практиковал метод передачи сведений, полученных от одних другим, сея подозрительность и взаимные обвинения. Это открытие пробудило, утихшее было, чувство раскаяния, усугубляемое не прекращавшимися упреками по поводу предательства. Не в состоянии более выносить всего этого, Маня уехала из Минска, написав шефу полиции сумбурное письмо. В нем она горько сожалела о невольном сотрудничестве, желала прилюдного покаяния с последующим уходом из жизни.

Ответ Сергея Васильевича, как и следовало ожидать, подействовал благотворно. Зная, чем затронуть чувствительные струны души, он писал о своем одиночестве, о важности поддержки, молил о том, чтобы она ни в коем случае ничего не делала с собой, потому, что ответственность за все лежит лишь на нем. И, словно пророчески, о революционерах, которых жалеть не стоит. Дай им возможность дорваться до власти — прольются реки крови.

Воспрянув духом, Маня решила вновь взяться за дело. Искренне считая, что бундовцы смогут переменить свои взгляды лишь в тюрьме, «где учатся жизни», отправляла в Москву серьезную информацию, содержащую явки, адреса, пароли. С ее помощью полиция сумела проникнуть в закрытую для нее прежде среду еврейского пролетариата.

И возникает вопрос: «Можно ли назвать Вильбушевич предателем?» И да, и нет. Ведь все, что она делала, было искренне. Только проходило время, и вновь появлялись  сомнения. В этот раз поводом стало открытие, что за ней установлена слежка. (Кстати, ложный факт, придуманный одним из мстительных бундовцев). Узнав об этом, Маня решила застрелить Зубатова. Попытка не удалась. Однако ее не арестовали, дали возможность уехать в Сан — Ремо к больной матери. Почему? Да потому что шеф охранки не прочь был порой пережить стрессовое состояние, выбрасывающее в кровь адреналин. А эта девушка возбуждала его как никто другой.

По возвращении домой, Вильбушевич, несмотря на подозрительность и явную враждебность окружающих, приступила к созданию Независимой рабочей организации. И уже после первой победы официальной забастовки одной из гродненских типографий, прошедшей без арестов, о ней стали говорить как о человеке, способном оказать реальную помощь. Евреи стали отворачиваться от Бунда и прислушиваться к тому, что говорила Маня. А говорила она о том, что надо думать о себе, а не становиться «смазкой» шестерен русской революции.

Независимая партия, не разделяющая радикальных политических лозунгов, росла рядами. Это не только выводило из себя бундовцев, пытавшихся всячески ей вредить, но и вызывало протест местной буржуазии. Дело дошло до того, что домовладельцы отказывали Мане в аренде жилья. Пришлось снять квартиру на паях с товарищами. И полгода совместного житья коммуной с дюжиной юношей и девушек вспоминался впоследствии как один из самых лучших периодов в ее жизни.

В ту пору ее стали занимать сионистские идеи. Причиной тому было возникновение в России массы кружков и организаций, ставших связующим звеном между разными социальными группами: верующими и атеистами, рабочими и владельцами предприятий. Появились школы с преподаванием на иврите, зародилось новое движение «Поалей Цион» — сочетание социализма и сионизма. И в Эрец Исраэль отправились эмиссары с целью выяснения возможности покупки земель.

С присущей ей горячностью Маня увлеклась герценовским ученьем, увидев в усилении национального самосознания способ отвлечения евреев от российской политики. Ей удалось заинтересовать этим и Зубатова, который увидел в этом возможность увести еврейскую молодежь от террора. Даже были выделены деньги на сионистские нужды, в том числе организацию полулегальной типографии.

Не без помощи сверху движение превратилось в Еврейскую независимую рабочую партию (ЕНПР), председателем которой стала двадцатитрехлетняя Вильбушевич. Заняв столь ответственный пост, она научилась сдерживаться, управлять эмоциями, контролировать решения и поступки.

К этому времени изменилось и положение Сергея Васильевича, назначенного В. К. Плеве, заступившем на пост министра внутренних дел после убийства террористами Д. С. Сипягина. Новые связи и полномочия помогли ему устроить Мане встречу с Плеве. Но тот не поддержал идеи развития сионистского движения. Тем не менее, разрешил провести конгресс, считая, что это может вызвать волну эмиграции из России. Когда ожидания не оправдались, постановил с присущей ему жесткостью: с зубатовским рабочим движением надо кончать; если понадобится — силой. И вскоре применил эту силу.

Она проявилась в страшном кишиневском погроме, который никоим образом не походил на «обычное бесчинство неуправляемой толпы». Недаром Плеве предупреждал Герцля: «Если вы не удержите вашу молодежь от революционной деятельности — знайте, что мы сделаем ваше положение невыносимым, так что вам придется покинуть Россию, всем, до единого человека».

За погромом последовала массовая забастовка в Одессе под руководством Независимой партии, вышедшая из-под контроля, а потому жестоко подавленная.

И снова Маня посчитала виновным во всех бедах Зубатова, и снова решила его убить. Но, зайдя в кабинет, увидела растерянного, загнанного в тупик, человека, чье мировоззрение потерпело крах, понявшего, что нет и не может быть борьбы без революционной подоплеки, а потому вся его деятельность — обман, иллюзия.

Пытаясь реабилитировать себя и доказать, что Независимое движение, все-таки, может принести пользу, шеф полиции уговорил Вильбушевич на новую встречу с Плеве, которая состоялась вопреки обоюдному желанию. Во время беседы министр вел себя так нервозно, так кричал, что посетительница, не выдержав, запустила в него пепельницей, и была арестована. Правда, ненадолго.

В результате печального инцидента пострадал и Зубатов. У него, обвиненного в «шахер-махерах с жидами» и передаче им государственных секретов, был проведен обыск с изъятием явок, паролей, переписки с агентами. И в тот же день Сергей Васильевич отбыл к месту нового назначения во Владимир. В этой «ссылке» он пробыл до 1917 года. Вплоть до того момента, как узнал о революции. Тогда этот странный человек, выйдя из-за стола, где обедал, заперся в своем рабочем кабинете и.… застрелился.

Но вернемся к предыдущим событиям. Отставка Зубатова и запрещение Независимой партии стали для Вильбушевич личной катастрофой. Чтобы вновь обрести форму она вошла в группу, готовящую покушение на Плеве, которое провалилось по милости известного провокатора Азефа.

Какое счастье, что Маня тогда находилась в Берлине, добывая деньги и взрывчатку! Чтобы избавить ее от реальной опасности быть пойманной заграничными агентами охранки, родные переправили девушку в Базель, где Гидалья не спускал с нее глаз, потому что сестра (в который раз!) хотела наложить на себя руки.

Из Швейцарии обманным путем ее удалось переправить в Палестину, к младшему брату Нахуму, который якобы нуждался в помощи. Но, сойдя на берег, Маня поняла, что ее обвели вокруг пальца. Разгневанная, хотела тотчас вернуться на корабль. И вернулась бы. Но тот уже маячил далеко в море.

Снова депрессия и одно желание — вернуться в Россию, отдать себя в руки полиции и.… погибнуть. Переубедить ее было практически невозможно. В некоторой степени положение удалось изменить благодаря другу Нахума — Иехошуа Ханкину, пытавшегося со страстной убежденностью доказать, что можно приносить пользу и здесь, «вырывая народ из почвы диаспоры «. Он сумел уговорить Маню составить компанию брату в путешествии по стране, которое тот предпринимал для определения места вложения капитала, полученного в наследство, в промышленность. При этом было оговорено, что по возвращении ее здесь никто больше удерживать не будет.

В результате поездки, длившейся полтора месяца, тоска по прошлому отступила. Сама, того не ведая, «она полюбила эту страну, опьянилась ее ароматами и блеском, и вот уже покинули ее сердце тяжелые мысли о возвращении в Россию». По предложению того же Иехошуа, Маня стала проводить исследование ситуации, сложившейся в поселках, основанных репатриантами Первой Алии.

На аргамаке арабских кровей скакала, от ишува к ишуву, собирая сведения о ведении сельского хозяйства, и пришла к выводу, что ротшильдовская система «обанкротилась во всех смыслах», привела к озлоблению и разочарованию пионеров-халуцим, зависящих от ИКА и чиновников.

Для молодых людей с социалистическими взглядами, не желающих батрачить, нужны были сельскохозяйственные поселения иного типа. Например, коммуны. С целью создания такой коммуны Вильбушевич отправилась в Петах-Тикву, — место встречи юношей и девушек Второй алии.

Там она повстречала парня, выделявшегося как внешним видом, так и поведением. Это был Исраэль Шойхет, принявший ее поначалу в штыки. Однако вскоре увлекся девушкой, несмотря на предупреждения друзей, называвших ее чудовищем, предателем, злейшим врагом рабочих.

Новая жизнь захватила Маню, увела от прошлого настолько, что она не испытала никаких эмоций, узнав в 1904 году из прессы об убийстве своего злейшего врага Плеве. Ее занимали иные дела.

Для решения вопросов, связанных с организацией сельскохозяйственного труда в Палестине, отправилась в Париж, где встретилась с бароном Ротшильдом, «отцом еврейского ишува». Хоть и не добилась от него финансирования поселения в Хауране, сумела договориться о бесплатной передачи земли добровольцам, желающим ее обрабатывать.

В Париже Мане пришлось заняться еще одним делом. По просьбе брата давней подруги Хайки — Мейера Коэна, организовала сбор денег на оружие, необходимое российским евреям для самообороны. А затем, закупив солидную партию пистолетов с патронами у оружейников Льежа, решила  собственноручно переправить ее в Одессу. Несмотря на риск (прекрасно понимала: если узнают — виселицы не миновать), несколько месяцев колесила по дорогам Европы и России, пересекая границы. Переодевалась то знатной француженкой, то монахиней, то женой раввина. И все ей сходило с рук. Лишь в последней поездке произошел инцидент, в результате которого пришлось застрелить переодетого полицейского. Но и это прошло без последствий. К тому же, тот выстрел мысленно уничтожил всех жандармов, с которыми ей приходилось иметь дело, все связывающее с Россией.

Вернувшись в Палестину, полная энергии и душевных сил, Вильбушевич принялась за работу. И в 1908 в Седжере начал функционировать первый коллектив  по совершенно новой программе, основы которых были взяты у социалистов-утопистов, а потому казавшиеся здравомыслящим людям химерой. Недаром М. Нордау, с которым она поделилась проектами во время парижской встречи, посоветовал ей обратиться к психиатру.

Тот год стал удачным и в личной жизни. Она вышла замуж за Израэля Шойхата, человека, которого полюбила больше всех на свете. Что из того, что ей было 30, а ему — 22? Они прекрасно понимали друг друга, ценили такие общие свойства как оригинальный склад ума, веру в начатое дело.

Только вскоре Мене пришлось разочароваться в спутнике жизни. Энергичный и жесткий лидер, пример для молодежи, командир, создавший «Ха-Шомер», в отношениях с женой оказался инфантильным и избалованным, не скрывавшим свои слабости и желавшим чтобы им потакали.

Только не это было самым страшным. Ужасными были бесконечные измены, «объясняемые» тем, что этот человек мстил всем женщинам, и в первую очередь матери, бросившей его младенцем.

Маня же, всю жизнь ждавшая мужчину, который бы ее беззаветно любил, была бесконечно обижена и разочарована. Семейный разлад не мог не сказаться на ее состоянии и, естественно, поведении. Она то замыкалась, не желая никого видеть, то кидалась в рискованные авантюры, то, всецело отдаваясь общественной деятельности, уезжала в Европу и Америку…  Но, так или иначе, ее жизнь стала неотъемлемая часть истории Израиля, а она — символом свободной женщины, с одинаковой легкостью, работающей в поле и стреляющей из винтовки, принимавшей участие во всем происходившем в стране. Даже в Войне за Независимость, хотя тогда ей было уже под семьдесят.

Она ушла из жизни в феврале 1961-го, на 82-м году жизни. Исраэль же пережил свою супругу всего на несколько месяцев. Он не смог существовать без жены, которую в глубине души очень любил и считал самым близким, родным человеком.

2003

Использованная литература

רולטה רוסית רות באקי (Рут Баки «Русская рулетка»).

 

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: